— До свидания, Вадим Николаевич…

Из окна вагона смотрел то на мать, то на Алену: не обидел никого. «Умник сынок! Женю, женю тебя…»

Две недели прожила Алена у матери Яницына. Марья Ивановна учила ее шить, и они кроили, сшивали, примеряли обновки: в труде постигалось не такое уж простое искусство кройки и шитья. Мать довольнехонька ученицей: мерекает, мерекает! А сама в тревоге непереносной: запропал Вадим…

Алена тоже ждала и недоумевала. Правда, слов сказано не было, но обязались они в чем-то друг перед другом во время поездки. И оскорбилась, но даже и бровью не повела, когда мать получила записочку. С делегацией проехал Вадим мимо дома — в Читу, на выборы в Учредительное собрание Дальнего Востока. «Мама Маша, умница моя, — писал сын, — поясни Аленушке, что я солдат и мне приказала партия. Пусть извинит меня и ждет. Я вас обеих люблю и рвусь к вам».

Яницын в это время дрался с буржуазными депутатами, эсерами, меньшевиками, которые делали все, чтобы не пустить большевиков в новое правительство и не дать им влиять на политику республики.

Результаты выборов в Учредительное собрание: свыше пятидесяти шести процентов голосов — пятнадцать мандатов из двадцати шести! — получили списки кандидатов, выдвинутых большевиками.

Фракция большевиков внесла в собрание декларацию:

«Дальневосточная республика представляется нашей фракции надежным сторожевым постом, охраняющим единую целостность России, и отнюдь не мыслится как территория, подверженная иноземному влиянию…» Ох, не по носу декларация державам «Согласия», как не по носу им пришелся запрос Учредительного собрания к Америке: когда будет прекращена вооруженная интервенция Японией Дальнего Востока? В обращении подчеркивалась ответственность Америки за поддержку и поощрение происков японских интервентов.

Передышка! Это отлично. Но идут зловещие сигналы — во Владивосток стекаются и стекаются белогвардейцы. Похоже, форсирует Япония переворот… ДВР — «красный буфер» — ей кость в горле!..

Сергей Петрович оглянулся назад, в прожитое, и ахнул. Уже скоро конец двадцать первого года! Как стремительно летит время. Вот он, воочию зримый бег исторических событий!

Напряженная, суровая жизнь: мы и воины, и организаторы, и пропагандисты, и строители. Казалось, пришли дни труда, созидания, пришел конец затянувшейся на годы гражданской войне.

Японцы эвакуировались из Хабаровска.

Власть взяла в руки Дальневосточная республика.

Таежные воины поставили в угол винтовки, взяли в руки топоры, обозрели хозяева-строители разоренную японцами и атаманами домашность.

И вот снова до самых глухих деревень и починков Приамурской и Приморской тайги долетел звонкий, гневно-тревожный зов боевой трубы. Конец передышке!

Набат народной тревоги! Партия отдала фронту своих сынов.

«Республика в опасности! К оружию, товарищи!»

И за тысячи верст, сквозь дали далекие, через горы, реки, тайгу и метели, через разрушенные войною, стынущие в разрухе сыпнотифозные, голодные города и неподвижные эшелоны, заметенные на путях наносами и сугробами, — оттуда, из сердца России, из Кремля, доходил до народа ободряющий, вселяющий веру в победу голос Ленина.

— Ленин с нами!

— Да здравствует Ленин! — несся, ширился народный клич: снова двинулись из тайги партизаны, а кто был дома — брал винтовку, оставлял жен, детей.

— За власть Советов!

Затишье перед бурей кончилось: Хабаровск вновь подвергся оголтелому вражескому нашествию! Пришлось опять брать в руки винтовку, гранату — отбиваться от семеновцев, каппелевцев, от заплечных дел мастеров, хлынувших по зову Японии из щелей, где их пригревали, — из Маньчжурии, Китая.

Сотнями эшелонов двинулись в поход огрызки белых ратей, отборные волки, не знающие пощады и не ждущие ее для себя. Люди войны. Работники смерти. Заплясали на веревочке самураев недобитыши белой рати — семеновцы, каппелевцы.

Японский генеральный штаб не пожалел мошны государственной — впрыснул жизнь в почти дохлых генералов. Воспрянули духом дитерихсы, Молчановы, Сахаровы — оружием бряцают.

Япония знала: ДВР — «красный буфер», демократический в существе своем и стремящийся к воссоединению с Советской Россией, — и все более и более косилась на молодую, еще не окрепшую Дальневосточную республику. «Красный буфер» грозил сорвать вынашиваемый Японией план отторжения края.

Вопреки клятвам, договорам, обещаниям, японская военщина скликала в район Владивостока белогвардейские силы, подстрекала к выступлению против правительства ДВР.

В мае двадцать первого года белогвардейцы с помощью японцев произвели во Владивостоке переворот, свергли демократическую власть и создали «черный буфер» — Приморское временное правительство, возглавляемое братьями-спекулянтами Меркуловыми.

Беззастенчивая свистопляска оптовых и розничных торговцев родиной.

Остатки разгромленных красными войсками банд Семенова и Каппеля под предлогом «борьбы с хунхузами» вооружаются японским командованием. Ожившая белогвардейщина вопит: «Спасем Россию и цивилизацию!», «В поход на Советскую Россию!» Молебны. Колокольный звон. «На Москву! На Москву!»

Перед наступлением на Хабаровск каппелевцы и семеновцы, стремясь обеспечить тыл и правый фланг, бросили значительные силы на партизан Южного Приморья.

Перевес был на стороне белых; партизаны отступили. Пробирались по глубоко заснеженным диким тропам через скалистые горные хребты Сихотэ-Алиня.

Свыше шестисот верст прошли больные, раненые, обмороженные, истощенные люди. Не хватало пищи, медикаментов, но железные люди шли и шли к Иману и Улахинской долине; с трудом оторвались от преследующего их противника, добрались до своих…

В отряд Лебедева влилась группа партизан, вынужденная под давлением превосходящих сил противника покинуть Южное Приморье.

Борька Сливинский восторгался приморцами, часами слушал их, сгорал от зависти, — уж он-то ушел бы со стуком, показал бы белякам, где раки зимуют!

— Где ты все пропадаешь? Познакомился, поди, хорошо с ребятами, что из Приморья пришагали? Дружбу завел? — ревниво спрашивал Лесников, сдвигая взлохмаченные брови к переносице: привык к тому, что парнишка не отходил от него ни на шаг.

— Познакомился! Парень с Сучана есть боевой — Мишка Носов. Он мне все о своем командире рассказывал. По имени Сергей Лазо. Как он их в бой водил, как они в тайге жили. «Приказал бы мне, — говорит Мишка, — в огонь лезть — полез бы, в воду кинуться — в воду!»

— Лазо? Слыхал. Где он теперь, Лазо-то?

— Помнишь, японцы в апреле выступили, когда мы в Хабаровске были? Лазо тогда во Владивостоке жил. Японцы там тоже выступили. Схватили они командира партизанского Лазо. С тех пор о нем ни слуху ни духу. Писали, говорит, о нем японцы, что, мол, не волнуйтесь, «Лазо ушел в свои любимые сопки». Да это отвод глаз! К себе в Японию, может, увезли, а может, убили…

— Убили, наверно. Интервентам такой человек, как Лазо, — нож острый. Жаль. Слышал, боевой орел! — сокрушенно качал головой Силантий. — Самую сердцевину враг из нас норовит вырвать, самую живую кровь выпить. Белая гвардия к нам опять с чево пожаловать собирается? Чья, думаешь, чистая работка? Ихняя. Надежду питают, что эти, шкуры наемные, им дорогу пробьют, жар загребут, а они, хозяева, на готовенькое… На беляках-то все, до последней пуговицы, чужое, на буржуйскую деньгу купленное. Не скупятся: и поят, и кормят, и оружием снабжают. С чево так раздобрились-расщедрились? Когтить нашу землю хочется, прибрать ее к рукам. Врут. Подавятся. Ну, а еще что сучанец рассказывал?

Борька увлеченно делился с другом:

— Мишка Носов всю гражданскую войну воюет. Все вдоль и поперек исходил. И по реке Эльдагоу ездил, и на остров Аскольда, на скалу высоченную забирался. А стихов сколько знает! Наверно, тыщу. С ними партизан был, стихи сочинял. Кручина его фамилия. Случилась у них раз с беляками драка. Ранили этого Кручину. Несут его в сопки. Он, простреленный, лежит на носилках из шинели, на груди книжку держит. Завсегда с книжкой был, не расставался. На книге бумага, в руках карандаш, строчит — стих пишет. «Не трясите, дьяволы! — ругается он на носильщиков. — Потом сам не разберу, что нацарапал».