Ребята неохотно оделись и вышли из землянки. Димка, приладив получше лыжи, придирчиво проверил, как сидят лыжи на ногах друга.

— Лерка! А ты как? Без лыж пришла?

— У меня их нет, — сконфуженно ответила она, — я так шагала, дорогой шла. Я здесь несколько раз бывала… еще летом… Лесников приказывал: «Ежели, говорит, какая беда на селе случится, беги ко мне». Я и ходила. Мы с маманей полночи не спали, все о деденьке Никаноре кручинились. А чуть посветлело, она меня проводила за околицу, я сюда пошла.

— Готовы, ребята? — спросил Сергей Петрович и, обернувшись, крикнул выходившему из землянки Бессмертному: — Достал, Семен Никанорович?

— Достал, Сергей Петрович! — ответил Семен. — Хорошие саночки. Только бы нам не попало за них от Лесникова. Заворчит старик: зачем без спросу взяли?

— Ничего! Как-нибудь отговоримся! — добродушно улыбнулся командир.

Взяв из рук Семена веревку от небольших деревянных санок, Сергей Петрович сказал паренькам:

— Димка! Вы с Борисом поедете на лыжах. У Валерии их нет. Повезете ее вдвоем на санках.

— Ура! Идет! Мало я ее катал? Мы, как рысаки, ее до дому доставим! — весело завопил Димка.

— Нет, ребята, вы ей не давайте все время сидеть в санках. Шубенка на ней плохонькая, а мороз к вечеру крепчает. Продрогнет. Вы ее вывезете на твердую дорогу и заставьте пробежаться. Согреется — тогда опять везите. Ну, тронулись в путь.

Через час Сергей Петрович и Семен Бессмертный вывели ребят на широкую санную дорогу и, указав кратчайший путь на Темную речку, простились с ними.

— Да-а! — произнес в раздумье, глядя им вслед, учитель. — Наш народ поставить на колени? Да никогда!

И Семен от этих простых слов командира почувствовал, как поулеглись, поостыли его тревоги и страдание, точившие сердце с момента известия о мученической смерти отца. Он слушал слова Сергея Петровича, и перед ним вставал Дальний Восток, тысячи и тысячи людей, поднимающихся в неудержимом порыве на смертный бой. «Учитель. Один-одинок человек. Ни кола ни двора. А раньше всех встал за Россию, за край наш бороться. Алмаз чистый! Ничего у него нет кроме народа, его горя, его борьбы. Потому люди и чтут свято каждое слово, каждый приказ боевого командира. Идут не оглядываясь: он только на праведное, справедливое дело их поведет…» — думал партизан Бессмертный, поглядывая на спутника, неброского внешне, скромного человека с близорукими глазами.

Вечером на поляну, вокруг которой были вырыты землянки партизанского отряда, вихрем влетела, раскидывая во все стороны снег, упряжка заиндевевших гольдских собак. К нартам были прицеплены широкие сани, на которых высилось несколько полных мешков.

Управлял упряжкой гольд Иван Фаянго. На нартах рядом с Иваном сидел Вадим Яницын. Фаянго гортанным окриком остановил разбежавшуюся упряжку, затормозил нарты шестом и сказал другу-побратиму:

— Приехали, Вадимка. Ходь до фанзы. Замерз, однако?

Вадим направился к землянке Сергея Петровича.

Партизан Фаянго, малорослый, ловкий, крепко сбитый старик со скуластым кирпичным, почти коричневым лицом, на котором весело и лукаво поблескивали узкие, с косым разрезом черные глаза, степенно, за руку, здоровался с обступившими его со всех сторон высыпавшими из землянок партизанами.

— А! Ваня! Сколько лет, сколько зим не видались! Ты к нам и глаз не показываешь! — похлопывая его по плечу, пританцовывал на морозе Силантий. — Ох какая на тебе кухлянка богатая. Видать, камчатской работы? Ишь олешка разрисовали, узор на узоре! Разбогател, видать, Ваня Фаянго?

— Когда Ваня Фаянго богатым был? — простодушно посмеивался гольд. — Ты наскажешь, Силашка! Кухлянка добрая. Камчатская. Вадим-дружок надел. Мы с ним, однако, день-деньской гоняем. А на мне тулупишко драный. Вадим раздобылся кухлянкой. Говорит: «Носи ты ее, друг-побратим. Заморожу тебя — перед бабушкой твоей отвечать неохота…»

— О, Фаянго! Папаша Фаянго! — обнял старика Иван Дробов. — А я слышу Ванин голос и ушам своим не верю. Здоров, старикан! Как тебя ноги носят?

— Однако, носят еще, не жалуюсь, — улыбался во весь рот Иван Фаянго, радуясь встрече с друзьями, которых он знал многие годы. — Зачем ты, Ванюшка, без шапки выскочил? Мороз хватает!

Иван Дробов тряхнул шапкой курчавых русых волос, сверкнул глазами.

— Какой мороз надобен, Ваня, чтоб меня хватил? Градусов, поди, с тыщу! Ну как, Фаянго, охотился в эту зиму? Соболевал?

— Где там! — махнул рукой гольд. — Целыми днями с Вадимом на нартах носимся. Сегодня в третье место приехали. Старуха только своими руками сыта, я ей эту зиму совсем никудышный добытчик!

В дверь землянки выглянул Сергей Петрович:

— Фаянго! Ты чего там застрял? Иди скорее!

— Иду, Сережа!

Иван Фаянго привязал к деревьям упряжку, снял с тока — нарты — мешок с мороженой рыбой и бросил корм голодным, набросившимся на рыбу, зарычавшим друг на друга собакам.

— Но! Но! Однако, не балуй! — сердито прикрикнул старик на двух вцепившихся друг другу в загривки собак и ткнул их длинным деревянным шестом.

Собаки с визгом отскочили и вновь бросились на пищу. Только одна собака, не бывшая, очевидно, в упряжке, стояла горделиво и отчужденно в стороне и настороженно, будто ожидая особого приглашения, смотрела на старика.

— Селэ-вуча! Ходь! Сюда! — крикнул ей Фаянго и указал на порог землянки Лебедева.

Поводя острыми сторожкими ушами и выжидательно глядя в глаза хозяину, собака, поджав под себя широкий пушистый хвост, улеглась недалеко от входа.

Следом за Фаянго в землянку ввалилась толпа оживленных партизан. Сбросив с себя широкую, не по его фигуре, оленью кухлянку, Иван Фаянго оказался в национальном гольдском костюме, богато изукрашенном блиставшей яркими красками вышивкой. Искусный орнамент, изумительная красота и тщательность отделки узоров — дело прославленной по гольдским стойбищам вышивальщицы Анны Фаянго, жены Ивана.

Сбросив с маленьких рук кожаные, тоже расшитые рукавицы, Иван Фаянго потрогал приплюснутый нос, степенно разгладил реденькую бороденку и усы. Простодушно поглядывая раскосыми, узкими глазами на хозяина землянки, лукаво посмеиваясь, он неожиданно запел-заговорил речитативом, притопывая небольшими ногами, обутыми в меховые оленьи унты:

— Однако, здоровенек будь, Сережа! Здоров был, Силашка! Здоровы будьте и вы, сверху и снизу, с Амура, Уссури и Тунгуски приехавшие люди! Хорошенько, в два остро поставленных, как у Селэ-вучи, уха, слушайте мою короткую простую песню. О чем может рассказать, что знает бедный нанай — земной человек? Нанаец — земной человек, кроме бедного стойбища, нищего темного жилища с окнами, затянутыми рыбьей кожей, что хорошего видел и слышал?

Нанаец — земной человек — ловит в реке осетра, калугу, сазана, кету, горбушу!

Нанаец — земной человек — охотится на белку, соболя, кабаргу, козулю, изюбря!

И дед так жил. И отец так жил! Я, сын, так жил — в окне через рыбью кожу света не видел…

— Ванюша, — перебил его учитель, — а ты-то чего ради на старости лет в партизаны подался? Сидел бы около своей бабушки, охотился.

— Ой, какой ты, дружок Сережка! — хитро прищурился на него нанаец. — Мне Вадимка все объяснил. Целую ночь мне глаза открывал.

Всю жизнь Ваня Фаянго трудился: кету ловил, охотником был, гусей-уток стрелял, зверя в тайге промышлял. Однако, тыщу сохатых убил, а сколько соболя, белки носил — и не сосчитаешь. На нартах мешками возил. А все Ваня Фаянго бедный, все живот пустой кричит. И бабушка Анна голодная. И сынок Нэмнэ-Моракху голодный. Все за долг уходило.

Китаец нам из Сан-Сина товары возил — дабу, табак, буду, ханшин. Зиму целую охочусь, а все долг не убывает. Китайца, однако, убили, его хунхузы ограбили и голову отрубили. Стал нам дядя Петя товары возить. Опять долг растет.

А вот пришел, позвал побратим Вадимка Яницын наная Ванюшку Фаянго: «Идем, друг Иван, дело делать! Идем толстых купцов, вредных царских чиновников, жирных скупщиков пушнины из ружьишек бить! Заездили они совсем народ: совсем дышать ему не дают». Вадимка мне сказал: «Помогать партизанам будешь — весь долг тебе скостят. Сам меха продавать будешь, кому хочешь. Богато жить будешь». Однако, Вадимка правду сказал: кухлянку камчатскую видел — ношу! Одна беда: Вадим шаманов ругает, а как без шамана жить? Кто охоту богатую у духов выпросит? Нет, Вадим, однако, мало ты еще об этом думал…