Веселился партизанский отряд. Подобрел от радости командир. Ликовала Палага. Из какой напасти вызволили Вадима Николаевича! Идет на поправку Яницын!
На быстролетных нартах приезжал Ваня Фаянго, сбегал по ступенькам, вручал берестяной туесок.
— Бабушка Анна клюкву есть велела. Клюква болезнь лечит. Однако, ты, Вадимка, живой будешь? Бабушка Анна бруснику пришлет. Кисленькое больному хорошо! Исторкалась бабушка Анна: «Вези Вадимку к нам. Сама лечить буду травой». — «Однако, говорю, зачем травой? У них дохтур пилюлями-микстурами поит!» Сердится моя старуха: «Ты, Ванюшка, на старости бестолковый стал! Вези, говорю тебе, Вадимку к нам, живо на ноги поставлю».
— Ты не волнуйся, Ваня! Я уже поправляюсь. Скажи спасибо бабушке Анне…
— Тогда прощевай, Вадимка! Будь здоров, Сережа! Бабушка Палашка! Дальше гнать нарты надо, охота не ждет Ваню Фаянго. Селэ-вуча! Ходь!
Военно-революционный штаб прислал нарочного: как только Яницын будет на ногах, ему надо приехать и принять на себя ряд неотложной важности дел.
— Вот, Лебедь, птица гордая, скоро уеду. Надолго ли, не знаю…
— Не торопись, тебе надо вылежаться, — студил командир нетерпеливую горячку Вадима.
Бабка Палага сердится, бьет себя по грузным бедрам.
— Не пущу, не пущу, и не заикайся об этом загодя! Пока фершал не позволит. Так бы и сорвался, непоседа!
Яницын покорно помалкивает, не отвечает на ее упреки — и этим подливает масла в огонь.
— Наскрозь вижу, чем дышишь! Не пущу больного, так и фершал сказал!
— Я самоволку в отряде не терплю, — покорно отвечает ей Вадим. — Как начальство прикажет…
Нетерпение уже било раненого. Сколько же можно вылеживаться? Звали неотложные дела. Гонец за гонцом. «Приспичило им там! — сердилась Палага. — И больному покоя нет!» И Яницын заторопился в дорогу: наступают, нарастают решающие события; не бывал никогда Вадим в обозе.
Пришел день — и, оберегаемый преданными сиделками Палагой и Аленой, болящий шагнул за порог землянки и… ослеп. Снег и солнце. Солнце и снег. До чего же хорошо жить на этом белом грешном свете! Черт возьми, Вадим! Жив, жив курилка! Дыши, дыши! Хорошо…
— Спасибо за все, бабушка Палага…
Бабка уже лезет в карман за самосадом, прячет слезы: вы́ходили сына богоданного! А был день, когда фершал сказал: «Плох. Перенесет ли кризис?» Сергей Петрович сам в ту ночь сидел около нар как припаянный: слушал — дышит ли?
— Спасибо за все, Елена Дмитриевна! Скоро в путь. Разлежался я, разнежился около милых нянюшек…
Неулыбное, побледневшее лицо, закушенная губа. Быстро взметнулись и несмело, скороговоркой что-то сказали ему черные печальные очи. «Что, Аленушка, что?..»
Яницын заметно окреп, закипел, нетерпеливо рвался к действию. Стали прибывать связные из штаба с донесениями. Пополнялась заветная книжица.
«Направленный в 36-й колчаковский полк (расквартированный в Хабаровске) партизан Д. усилил разложение и брожение в полку. Увел к партизанам всю пулеметную команду полка». Вот молодец! Пулеметчики захватили с собой все пулеметы. Молодцы! Вечером подсаживался к его нарам Лебедев, слушал.
— Ну и Миша! — оживленно рассказывал Вадим. — Миша Попко — ты его знаешь — зело отменно расквитался с беляками. В Черную речку, где стоит его отряд, интервенты прислали ультиматум: или партизан из села вон, или ждите жестокую кару! Миша собрал народ. «Нахалы! — говорит он об интервентах. — Сами трещат по швам, вот и хотят вызвать трения между крестьянами и партизанами. Если вы потребуете, чтобы мы ушли из села, то хотите вы этого или нет, а у партизан будет к вам враждебное, недоверчивое отношение. Партизаны вас защищают, гибнут за вас, а вы их в шею?» Попко — мужик толковый: разъяснил до точки. Отправили послание: «Партизаны — наши дети, сыны, отцы, братья — борются с врагами народа!» Посему крестьяне и не намерены удалять их из села!
Карательный отряд — японцы-солдаты в санях, а конники из «дикой сотни» Калмыкова верхами — двинулся к Черной речке. Славная была им оказана встреча! Партизаны-конники из другого отряда — их предупредили крестьяне — как гроза налетели на карателей. Полное поражение интервентов и белых! В Хабаровске переполох, в войсках — брожение умов. Массовые переходы к нам! Калмыков, как медведь, которого собаки дергают за штаны, не успевает огрызаться! Своих стреляет, пытает, измену ищет. А чего ее искать? Солдаты бьют офицеров и бегут в лес — под защиту партизан…
Глава седьмая
Проводили партизаны Вадима Яницына. Без опаски отпустил его фельдшер — здоров.
А тут новые события нагрянули.
За передними санями, на которых сидел возница, бежали потрухивая еще две лошади — без возниц. На одних санях горой высились мешки с пшеничной мукой — белые бязевые пудовые мешки с клеймом! — пятипудовые — с ржаной мукой. Подпирала мешки большая дубовая бочка с медом липовым — белым, густым. На вторых санях мешки с крупой — гречка, пшено, рис, бутыли, четверти с подсолнечным маслом, свиные окорока, две телячьи тушки. На третьем — под сеном картофель, бочки с кетой, банки с кокосовым маслом. Возница, помогая партизанам разгружать сани, сказал:
— Это половина, а в следующий раз довезу остальное.
— Откуда такое сказочное богатство?
— По завещанию! — ответил возница — хромоногий Захар Килов, связной Лебедева в Темной речке. — По завещанию! — и снял с головы шапку: почтил покойника.
— Захар! Килов! — крикнул Лесников. — Товарищ командир к себе требует!
Возница скрылся в землянке командира.
Дядя Петя опять скорбел. Единственный наследник, ненаглядный сын, родная квелая кровь, скрипел, скрипел — жил. Но в селе появилась неумолимая болезнь — «глотошная». Заразился сын, приказал долго жить!
Все поплыло между рук у дяди Пети. Все немило-постыло. Он бродил по большому дому, тыкался в безысходной тоске из угла в угол, не отдавал беспрестанных хозяйственных распоряжений Лерке и Марье Порфирьевне, которые не бросили его в беде — ходили и без его указаний за скотом, держали в порядке дом, хозяйство.
Лохматый, с нечесаной сиво-рыжей бородой, потерявшей блеск и лоск, с красными, наплаканными глазами сидел дядя Петя один в гулком, пустынном доме. Потрескивали от мороза бревна; круглая, как большой блин, луна-лунища лила яркий свет. Далеко окрест просматривалась улица, Уссури, избы.
Дядя Петя смотрел в окно устало, безразлично. Еще не отболело в груди, к которой недавно прижимал малиновое от жара лицо дорогого сына. Еще щемило, еще болело неотплакавшееся сердце!
На проезжей дороге от американских казарм вдруг показались двое. Ближе. Ближе. Один высокий-высоченный. Другой широкий, почти квадратный. Он знает их. Он давно ждет их. Еще в первое их посещение слышал он, затаившись у двери, сговор отнять у него золото. Он готов к встрече. Нет страха. Только ненависть. Тянут руки к чужому добру! Они — его братья: человек человеку — волк! Волки, волки!.. На миг мелькнула мысль: а может, уйти? Уйти и переждать у Новоселовых, как делал дважды, когда они приходили? Поцелуют пробой и пойдут домой. Нет, не стоит. Тогда дело другое — жив был наследник, из-за него дрожал, сохранял шкуру. А сейчас все подготовлено. Золото сплавил. Никто не подозревает, куда упрятан заветный сундучок! Никто!
Стук в дверь. Испугался? Дрогнул? Нет. Иди, дядя Петя. Встречай гостей.
Они вошли в дом как добрые друзья, как милые соседи. Проститься. Едут во Владивосток. Расстаемся, дядя Петя, навсегда. Американцы — друзья России и не вмешиваются в ее внутренние дела. Скоро войска Соединенных Штатов Америки покинут Дальний Восток. Адью, дядя Петя! Вери мач…
Он покорно поддакивал им, покорно подносил вина, закуски. Богато угощал тороватый хозяин. Не жалел. Не скупился. А сам напряженно ждал. Рассыпались в любезностях: фермер, рачительный, образцовый! Пили сами, поили хозяина. Они уже и лыка не вязали. Великан веками хлопал, как сова на свету. «Фига ли — и сыт, и пьян, и нос в табаке. И все на дармовщинку!» А сам ждал. Вино ударило ему в голову: море по колено!
