И наш помощник — Ванька Калмыков! Он под угрозой расстрела провел мобилизацию молодых казаков. Повод для недовольства? Повод! Пристраиваемся к молодым казакам — накачиваем елико возможно.

Включил Калмыков в свои войска арестованных им при захвате Хабаровска красноармейцев и красногвардейцев. Будут ему верно служить участники боев на Уссурийском фронте, боровшиеся за свободу народа? Дудки! Мы с Юриным пристраиваемся и к ним — объясняем, подогреваем недовольство, возмущение. И получилась прелюбопытнейшая картина! Мы с конспирацией, а молодые казачки в открытую хают Калмыкова, грозят снести ему башку за измывательства над населением.

Мало-помалу выяснилось — казаки установили контакт с политическими заключенными на гауптвахте, ведут с ними разговоры о Калмыкове, советуются, и те их подогревают в соответствующем духе. И это под носом у калмыковской разведки! Мы с Николаем Юриным ищем ход к тюрьме и гауптвахте, но пока это недоступная затея. Провокатор на провокаторе, шпион на шпионе — наводнение какое-то, всеобщая слежка…

Январь 19-го года. Что-то ты принесешь нам в подарок, младенец? Новый год, новое счастье, новое здоровье — все, все на борьбу с политическим отребьем, с временщиками, захватившими власть! Душно! Продолжает литься кровь. Полнится и полнится именами мой скорбный список, а сколько „пропавших без вести“? И все же брезжит, брезжит свет и в этой тьме. На страницах из школьных тетрадок, на грубой оберточной бумаге, на серых курительных листах, наклеенных ночью, с опасностью для жизни, на домах Большой улицы жители города могут прочесть: „Палача Калмыкова на вилы!“, „К ответу интервентов за злодеяния!“, „Оккупанты! Вон с Дальнего Востока!“ Прочтешь — и будто с другом повстречался!»

«Живем! Живем! И боремся!

Недовольство Калмыковым среди казаков растет. Побывали с Юриным в казарме у казаков. Приглядывались потихоньку. Наводили на мысль о необходимости активных действий. И — о чудо! Гнев здесь уже вызрел до повстанческой организации, до разработки планов восстания. Калмыков и его присные под ударом! И всего характернее — организаторы восстания послали на гауптвахту „отредактировать“ обращение к американскому командованию. Судя по тем же приметам, редактировал Голубенко! Суть: „Восстание продиктовано недовольством казаков Калмыковым, произволом и насилиями его опричников. Других целей нет“. В случае неудачи просят американское командование дать восставшим убежище в американской зоне. Завариваются делишки! Помогаем с Юриным всем, что посильно, разъясняем, советуем. Теперь стало ясно, зачем американцы производили обыски. Проверяли размах восстания: не снабжено ли и население оружием? Успокоились, выжидают события.

Мы с Юриным не знаем разработанных планов восстания — держат в секрете, — но не теряем ни минуты: пишем обращения к солдатам, казакам, маленькие листовки, боевые призывы. Удивительно! Такая слежка за гражданскими и так ослаблен контроль за войсками. Чем это объяснить? Только самоуверенностью. Убеждены, что каленой метлой выжгли все оппозиционное, все протестующее. Кара близится…»

Зимний солнечный рассвет над Уссури! Вспыхнула, заскользила алая зарница по крышам домов, по темно-зеленым елям и оголенным снизу золотисто-оранжевым стволам сосен. Лучи солнца осветили село, сопки, дальний лес. Неистово заискрился, буйно засверкал девственно чистый снежный покров.

Щедро разгоралось большое холодное солнце, открывая безграничные дали скованной льдами могучей реки, утонувшей в высоких, еще иссиня-сизых сугробах.

Зимний солнечный рассвет над Уссури!

Прозрачная, убегающая ночная синь; красочное сияние розовых снегов, обласканных неистощимым солнцем; строгое спокойствие задумчивых сопок с тающей над ними серо-фиолетовой дымкой; хрустально-голубой небесный купол — зимний солнечный рассвет над Уссури!

Мирное и ясное занималось утро над Темной речкой, привольно раскинувшейся на правом берегу Уссури.

Белым-бело кругом; снега легли обильные, крутые сугробы местами в сажень вышиной. Благо еще, что лютые сорокаградусные морозы прочно прихватили наст и крепко держит он человека, а то беда: чуть ступил в сторону от утоптанной тропки или с санной дороги, проложенной по Уссури вдоль до Хабаровска, — и с головой в снегу, попробуй выберись, побарахтайся!

Звенел мороз невидимыми серебряными струнами. И этот странный нежнейший звон словно плыл от фиолетовой дымки, которая слабо курилась над сопками.

Тишина пала над селом и рекой — сторожкая, чуткая: Уссури словно прислушивалась к необычайной мелодии чистоты и покоя.

Одновременно, точно по команде, встали над трубами домов прямые сиренево-серые столбы дыма — знак холодного и безветренного дня.

Воскресный день звал к отдыху, к свежим, еще теплым хлебам, к отварной картошке с кетой, а то и к пирогам со свежей уссурийской рыбой, выловленной умельцем рыболовом из двухаршинной ледяной проруби.

Ах! До еды ли тут, до рассыпчатой дымящейся картошки и горячей жирной кеты, когда зимушка-зима зовет и манит Димку крутыми пригорками, глубокими оврагами с отвесными стенами, непролазными сугробами, вгрызаясь в которые лопатой можно делать таинственные пещеры с длинными узкими лазами, а то и высокие сказочные дворцы.

— Куда ты так торопишься? Проглоти хлеб-то, непоседа! — кричит на сына Марья Порфирьевна.

Димка наскоро прожевал еду, не слушая грозных окриков матери, набросил на себя шубенку, надел шапку и выскочил на белым-белешенькую улицу.

Ого! Вот так морозище! Сразу дух захватило. Солнце, как костер, пылает, а тепла ни капельки. Хруст-хруст! Снег под ногами крупитчатый, обледенелый — не скрипит, а визжит; видать, опять к сорока градусам к вечеру навернет. Куда? Куда еще, конечно, к Новоселовым!

Стук! Стук! Здравствуйте! С младенческих лет Димка постоянный дружок Лерки. Правда, было время, Настя выжила Димку из дому, гнала, как надоедливую собачонку, но потом образумилась, перестала и Лерку тиранить, — а тиранила мачеха, кровь пила из падчерицы! — и Димке позволила забегать в дом.

В школу Димка и Лерка шли вместе, из школы вместе. «Тили-тили тесто, жених и невеста!» — дразнили ребята, но они смеялись вместе с насмешниками и дружно подхватывали: «замесили тесто…» Ребята, заметив, что насмешки не попадали в цель, отстали от них.

Димка заскочил в теплый дом, дохнувший на парнишку редким в те дни запахом топленого молока, жаренной в бобовом масле оладьей — Настя на поденке у дяди Пети выговорила плату натурой! — поздоровался, выпалил единым духом:

— Лерка! Айда на Уссури кататься!

Лерка еще за столом высиживает, сливан попивает. На плиточном кирпичном чае заваренный, молоком топленым с румяной пенкой заправленный да поджаренной мукой, хорош сливан. Уж Димка знает!

— Да ешь ты скорее! Расселась, как барыня! — ворчит Димка, а сам от нетерпения дергается, как на пружинах. — Наверно, ребята на берегу ходы длиннющие понаделали, как кроты, а ты прохлаждаешься, сливан дуешь. По пять стаканов, — говорит он и облизывает жаждущие сливана губы.

— Охолонь маненько, не спеши! — урезонивает его Настя. — Не спеши, коза, в лес, все волки твои будут. Испей-ка чашку сливана с оладушкой…

Она наливает в эмалированную чашку сливана, и жаждущие губы Димки ощущают тепло и благодать напитка.

Поступки Насти в это мирное воскресное утро похожи на чудо, она угощает ребят еще и редчайшим лакомством — леденцами.

— Пососи, Галюшка! Вот тебе конфетка, Валерушка! На, полакомься, сорвиголова Дмитрий Захарович, — Настя величает Димку, как взрослого.

Ребята радостно хватают леденцы — неслыханная сласть и редкое ныне удовольствие, — сосут их.

— Лерка! Апосля катанья зайдите к бабке Палаге. Я ныне пирог рыбный думаю испечь. Отец из лесу обещался, отощал, поди, бревна-то ворочая. Он наказывал позвать Палагу. Тоскует старая, места себе не находит. Беда-то какая ее настигла — разъединственного сына злодеи калмыковцы убили. Надо же — с войны без царапины вернулся, на передовых позициях выжил, а тут…