Подразделение Лебедева после напряженной учебы отпущено на отдых — в тепло, в уют настоящей казармы, столовой, с запахом свежего ржаного хлеба. Ночь. Мирно спят усталые воины. Рядом с койкой Лебедева похрапывает Борька, — и здесь не отбились от настырного парнишки, преследовал по пятам.

Не спалось Сергею Петровичу. Он вставал, курил, прислушивался: не раздастся ли шум шагов, не зазвучат ли знакомые голоса боевых друзей, ушедших в дерзкую, рискованную операцию?

Отобрали наиболее стойких и надежных людей. По предположению Сергея Петровича, партизаны должны были вернуться еще вчера. «Неужели провал? Неужели белые узнали и подготовились? Быть не может, чтоб все погибли. Молодцы — на подбор! Семен Бессмертный, Ваня Дробов. Милые вы мои! Сирота я без вас…»

Совсем было разжалобился Лебедев, да услышал за окнами казармы голоса, бряцание оружия.

— Идут. Идут, мои верные… — Он выскочил из казармы, раздетый, без шапки, не чувствуя сорокаградусного мороза, злого январского ветра. — Пришли!

Партизаны, остававшиеся на отдыхе, выскакивали из казармы — встречали товарищей.

Лесников свирепо зарычал на Сергея Петровича, прогнал в казарму, шел следом.

— Молоденький какой, прыгает на морозе в одной рубашонке! Храбрился один такой, да и помер от ознобу… — сердито ворчал он.

— Заждался!.. Что это вы так долго?

— Долго? А нам и не приметно. Как один час пролетело время. Горячка, Петрович, была большая! — сбивая с сивых усов и бороды лед, простуженно и возбужденно хрипел Силантий. — Знаешь, товарищ командир, какое сурьезное дело завернулось!

— А Семен где? Иван? Все благополучно?

— Все в порядке. Нашим повезло, все уцелели. А так, известное дело, есть и раненые и убитые.

— Я считал, что вы еще два дня назад должны были вернуться. Почему такая задержка вышла?

— А мы беляков подальше в тайгу заманивали. Они нас преследовать бросились, ну и пришлось с ними маненько в кошки-мышки поиграть, пока не надоело. Были у них, у преследователей-то, кудри, да посеклись! — лукаво посмеивался Силантий. — Ох и жаркое дельце было, Петрович. На красоту! Удачное дельце — трепанули мы их и в хвост и в гриву. Вчерась нас собрали, начальник вышел, из больших, видать, военных начальников: голосина у него зычный, крепкий, как у боцмана, в плечах широк, и черная борода до пояса. Поздравил нас торжественно: «Поздравляю, говорит, вас, товарищи! Операция, говорит, выполнена блестяще. Поставленная задача — нарушить работу тыла белых — решена. Благодарю вас, родные, друзья-товарищи!..»

Я тут не стерпел, отвечаю: «Да здравствуют Советы! Да здравствует Ленин!» Он мне в ответ улыбается. Пондравился мне — славный такой, веселый командир. Голосистый. Голос как у архирея.

— Дрались на станции или в казармах? — спросил Лебедев.

— А ка-ак же! Такой бой на станции и в казармах учинили — аж стукоток стоял. Беляки нас не ждали, а сам знаешь, с внезапного напугу как человек заходится? Паника, известное дело, началась. Откуда? Как? Где прорвались? Сколько их? Может, и в Хабаровске бой идет? Пока они туда-сюда мыкались, мы их добро пощелкали: у многих была голова, да земля прибрала. Убитые, раненые, и «языков» прихватили. У нас дело было на широкую ногу поставлено: впереди разведка шла, и ей повезло: захватили заставу белых, узнали от нее пароль. А с паролем дело известное — ладно послужил и вперед проскочить дал. Идем, как через открытые ворота, тихо, смирно, без шума. По дороге еще две сторожевые заставы сняли. Подошли к станции, и только тут белые очухались — заметили нас. Стрельбу открыли — пошел бой, веселое сражение. Ей-богу, не вру, товарищ командир, чуток все вдрызг не разнесли, да малость оплошали, припоздали, и они успели всполошиться…

С койки приподнялась голова Борьки Сливинского: любопытно парнишке! Борька славно прижился у Лебедева. Выполнял небольшие задания. Однажды он вымолил у Сергея Петровича разрешение принять участие в небольшой разведке. Там юркому подростку повезло: удалось подслушать важный служебный разговор по телефону двух офицеров, давший разведчикам ценные сведения.

Партизаны-разведчики, вернувшись с задания, доложили Сергею Петровичу о результатах разведки и расхвалили Борьку.

Парнишка стал еще упорнее рваться в боевые дела. Но Сергей Петрович, оберегая его жизнь, категорически запретил партизанам без его разрешения брать Борьку в серьезные операции.

Когда часть самых боевых партизан ушла в неведомом ему направлении, на неведомое, таинственное задание, Борька ходил сам не свой. «Не взяли! Эх, надо бы тишком двинуть! И когда я вырасту?!»

Вставал спиной к старой ели, на коре которой была вырезана зарубка, мерил рост, досадовал: «Опять не вырос! Два дня ем до отвала, как на убой, а не прибавился!»

Слушая оживленный говор вернувшихся партизан, догадываясь по их восклицаниям, что они пришли с большого дела, Борька чуть не плакал от досады. «Не взяли! Так все и прохлопаю!»

— А, Бориска! Красный воин! Народоармеец! А я думаю: кто это храпит? А это тот же Савка, на тех же санках, — дружелюбно подшучивал Силантий. Он любил парнишку за быструю сметку, за выносливость и умение сносить любые житейские невзгоды, за боевой задор. Силантий хитренько посмотрел на Борьку. — Не терпится? Рассказать, где были? — лукаво спросил он.

— Ой, дяденька Силантий! — только и мог вымолвить Борька.

— Я думаю, Сергей Петрович, в этом теперь особого секрета нету? — обратился Лесников к командиру.

— Конечно нет. Да Борис и не болтлив. Знает наши правила — держать язык за зубами, — улыбнулся Сергей Петрович расцветшему от его похвалы парнишке.

Лесников рассказал Борьке о походе в тыл белых.

— Неужели меня нельзя было взять? Я бы их там покрошил! — пылко сорвалось у Борьки. Паренек с отчаянием дернул себя за белобрысый вихор.

— Што ты, што ты, сынок! Куда с тобой связываться в такую даль, в такую лютую стужу, в таком смертном деле? — живо откликнулся Силантий, понимая обиду и досаду Борьки. — Кто бы это нам позволил? Нас самих-то по штуке, как кету для собственного засола, выбирали. Только самых крупных и жирных брали, а ты малёк еще, рыбка-бесхвосточка. — Он вновь лукаво покосился на отчаянное, упорное лицо друга. — Сергей Петрович уж и так кумекал-кумекал, кого послать. Не острамили мы тебя, не ударили в грязь лицом. Петрович… — приосанивался, прямил грудь Силантий.

— Волочаевка — это Дальневосточный Верден. Здесь красные сломают себе шею. Хабаровска им не видать. Истекут кровью! — так заявил генерал Молчанов, когда закончил осмотр Волочаевского укрепленного района.

Сопровождающий его полковник Аргунов, старый вояка, прославленный строитель укреплений на фронтах первой мировой войны, самодовольно подтвердил:

— Волочаевка неприступна! Клянусь честью! Все пристреляно — никто и ничто живое не пройдет через сплошное огненное кольцо!

К западу от Волочаевки простирается голая снежная равнина, продуваемая остуженным зимним ветром. Пустые, необжитые места. Реденький тальник, жалкий березняк или обожженный зимней стужей кустарник.

— «Ни огня, ни теплой хаты…» — невесело шутят бойцы. — Не укроешься на снегу. Не подползешь незамеченный. Железный орешек — подступы к Волочаевке и высоченной сопке Июнь-Карань.

Но что это издали чернеется у самого логова врага? Будто темные, густые полосы низкорослого леса… Нет, это не заросли леса, — это выстроились ряд за рядом смертоносные заграждения, колючая железная, рвущая тело проволока на высоких, крепко вкопанных кольях-рогатках.

Густая, непроходимая паутина, обдуманное переплетение острых шипов, — постарался полковник Аргунов, несколько эшелонов колючей проволоки из хабаровских складов затребовал!

Не укроешься, нет, у этого лесочка — тут каждый вершок пристрелян, да и за версты перед ним. А и доползешь — на проволоке, расстрелянный пулеметами с броневиков, из укрытий, повиснешь трупом.