Временами, как раскаленная игла, жгла Алену острая тоска, от нее ныло сердце, стыли руки, — тоска по Семиселью, ряду улиц с бедными домишками, тоска по барскому саду, где под цветущей яблоней зачалась ее жизнь.

Она въявь видела весеннюю, бескрайнюю, разостлавшуюся, как нарядный плат, курскую равнину, покрытую первой изумрудной зеленью; она слышала незатейливую, хватающую за душу песенку жаворонка; она купалась в лучах благодатного летнего солнца, шагая по меже между полосками созревшей, золотой ржи. Семиселье, Семиселье! Говорят, что свет не клином сошелся, — ан нет, клином! И клин этот — родное Семиселье.

Слетало недолгое сладостное забытье. Исчезала родная деревня, и со всех сторон обступал молодую переселенку новый край. Нашла же куда забросить Алену недобрая судьбина! Холодно ей в высоких, под самую крышу, сугробах иссиня-белого снега; жарко под палящими лучами хабаровского летнего солнца; страшно на немыслимой быстрине широченнейших своенравных рек; пугает тайга, высоченные деревья, непролазные чащобы с диким зверьем.

— Батюшки-светы! Сгинешь, пропадешь тут ни за грош, ни за копейку. Не пора ли нам, дядя Силаша, заворачивать оглобли? — спрашивала она.

Лесников, странствуя по новым местам, чувствовал себя как рыба в воде.

— Не боись, Аленка! Нешто два мужика тебя не уходят? Нам здесь оседать, здесь корни пускать. С пустыми руками нам и в Семиселье не обрадуются. Здесь будем фарт за хвост ловить!..

Фарт, фарт! Алена уже заметила, что фартило только людям фартовым, разворотливым, смелым до дерзости. Запаха рабочего пота фарт не любит, воротит рыло.

«Какое уж там Семиселье! И денег-то на возврат не наскребем. Смиряйся, Смирнова Алена, подставляй горб под новое ярмо! А как рвутся, как тоскуют руки: им бы обиходить, приукрасить свое гнездо. Нешто век по чужим людям ходить будем?»

Птичий согласный щебет, гомон, свист дошли до ее сознания: она уловила в перекликающихся лесных голосах нежно-мелодичное посвистывание зяблика, крикливо-озорное поддразнивание забияки сойки. «Птахи российские…»

Алена поднялась. Надо жить. Надо готовить пищу артельщикам.

Внезапно потемнело-нахмурилось небо, покрылось серыми тучами, и, как из частого сита, полил мелкий, въедливый дождь. Он лил и лил безостановочно и ровно, как заведенный.

Дождь разогнал мошкару и комаров. Намокла земля, и идти стало еще труднее, но люди рвались на берег реки: помыться в бане, отдохнуть от крестного пути. Шли и шли вперед, хоть и промокли до нитки.

Переселенцев невольно остановила печальная картина: большими штабелями лежал в лесу и гнил добротный столетний лес. Почернели, трухлявились толстенные бревна. В беспорядке обрушились давно забытые человеком поленницы дров.

— Чего это такая уйма лесу заброшена? — обеспокоенно осведомился Лесников.

— Купчина Пьянков наготовил, — угрюмо пояснил Костин, — а потом посчитал: далеко от берега, перевозка на плоты дорого станет. Взял да и прикрыл эту порубку. Ка-акое добро зазря бросил! Сколько труда псу под хвост кинул! Новый участок вырубки — еще похлеще этого — у казны отхлопотал, благо там сидят купленные им люди. Сейчас дали ему участок совсем близко от берега: руби — и в воду. Все расходы на этот брошенный участок он давно оправдал. Оборотистый, жмот!

Силантий понял хитроумную арифметику купеческих выгод, она и привела торгаша к бессовестному решению погубить, сгноить сотни и сотни деревьев. В бессильном гневе смотрел Лесников на потемневшие от бурь и невзгод стволы лесных великанов и на чем свет стоит ругательски ругал и казну и законы, позволяющие творить такие безобразия:

— Вот сукин сын! Хищник! Паразит! Вот распроклятущий! Изничтожить этакую махинищу! Дереву сотни лет расти надо, а он повалил и нос отворотил. Хозяева, язви их в душу! Расхитители! Одним днем живут, о потомстве и не кумекают. А поди-ка купи у вашего Пьянкова бревно на хату — с живого шкуру сдерет…

К полудню дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Быстро рассеялись тучи, и усталым путникам открылось веселое солнце.

— Привал. Короткий отдых, чтобы засветло дойти до участка, — весело распорядился Костин.

Мокрый кустарник. Сырая одёжка. Зуб на зуб не попадает. А все же привал — отдых изнемогающему телу.

Засветло вышла артель к берегу широкой сплавной реки.

— Вот и прибыли к месту назначения, — сказал Костин, указывая на жалкие, скороспелые строения — бараки. Вокруг них торчали огромные свежие комли деревьев, из которых еще сочилась жирная, блестевшая на солнце смола-живица.

Всюду валялись бревна, высились горушки опилок, стружки, обильный лесной хлам. Остро пахло пиленым лесом, новой порубкой, взбаламученными таежными запахами. От веселой, просторной реки шла живительная прохлада.

Артельщиков встретила на стане тишина: в бараках было пусто, лесорубы еще не вернулись из тайги, где валили лес, а потом на волокушах волокли его к берегу реки — там вязали плоты и пускали их вниз по течению.

В трех бараках со сплошными грубыми, дощатыми нарами вдоль стен жили лесорубы — отборная, отпетая лихая братва, оторви глаз и ухо, варнаки-разбойники. Были тут и русские, и китайцы, и корейцы.

Шла в тайгу, на тяжкие лесные заработки, только голь перекатная без роду и племени: беглые, каторжники, ссыльные, забитые жизнью бродяги; были тут и беспаспортные; выжидали время, прятались от полиции, которая в эти лесные дебри и нос боялась сунуть, разные темные люди «с рыльцем в пушку».

Глиняная печь с вмазанным в нее большим чугунным котлом возвышалась около каждого барака — в них артельные повара варили пищу лесорубам.

Костин условился с китайцем — старшинкой третьего малонаселенного барака, что займет со своей артелью первую, пустую половину барака. Сам наскоро сколотил тесовую перегородку и выделил небольшой угол переселенцам.

Алена мыла и прибирала свой нехитрый закуток, когда услышала крики, посвист, улюлюканье приближающейся к баракам толпы — возвращались после рабочего дня лесорубы.

— Васька Стрелок! Хряй сюды! Новая артель привалила! И бабу, говорят, с собой приволокли!

— О! Ваньча! Врешь, поди, варначина?

— Хряй, Васька! Хряй сюды скорее, паря-зараза!

— Русска бабушка шибко шанго!

— Иди ты… косоглазое рыло! Тоже разинул пасть на русскую бабушку!

— Дай ему в зубы, Ваньча!

— Страхолюдина, поди, какая-нибудь старая притопала-приковыляла?

— А ты думал — картина? Только безмозглая дура сюда пойдет…

— Муж у нее, говорят. Угол им отделили.

— Фью! Муж еще, сука! Мы ее от него скоро отделим!

— Васька! Хряй на речку купаться!

— Эх! Бабу помять, пожать, покрутить ба!

Весть о приходе Алены вызвала целую бурю: среди лесорубов не было ни одной женщины.

Самостоятельных мужиков, вроде Семена Костина и подобранных им артельщиков, было на лесозаготовках десяток-другой, а большинство — бугаи, звери темноголовые. Они волновались. В такую глухомань могла прийти только потерявшая стыд и совесть потаскушка. Какая же порядочная краля осмелится появиться в одичавшем стаде варнаков, беглых каторжников, бродяг и нищих, скатившихся на самое дно?

Стихло. Толпа постепенно разошлась.

Алена вышла из барака, чтобы приготовить ужин артельщикам. Низко надвинув на глаза белый платок и повязав сверху него темный, она опустила накомарник и вся ушла в работу-заботу: растапливала печь, мыла в ведре крупу, носила из бочки воду в котел. Мимо нее то и дело мелькали люди: приходили посмотреть на нее, как на чудо.

— Хряй, Васька! Вон она, коло печки.

— Наше вам с кисточкой! Чево это вы, мамзель, запрятались за сто платков? Я, король тайги Васька Стрелок, хочу с тобой поздоровкаться…

— Хряй! Кажи нам свою физиомордию, мы и корявой не испужаемся — народ стреляной!

— А ну, пава писаная, кажи нам лицо свое белое!

Алена растерялась: поняла, куда она попала, какая беда ей грозила. Толпа лесорубов быстро увеличивалась.