— Побирушка! Побирушка! Нищенка! — дразнят Настю детишки и бегут за ней за околицу.

Недалеко от Темной речки Настя прячет суму с кусками выпрошенного хлеба и мешок с картошкой. Ох, стыдобушка!

«Поесть бы, хоть немного поесть!» Истощенное, прозрачное — в чем и душа держится — лицо Лерки освещено синими глазищами, суровыми и горячими. Ресницы, длинные, пушистые, как бархатные крылья бабочки махаона, бросают тень на полщеки. Еле-еле выкарабкалась Лерка из болезни.

В школе появился новый учитель. Ребята знали — Сергей Петрович «в бегах» от белой власти; были верны ему: в школу шли неохотно; учились кое-как; по любому поводу вспоминали любимого учителя. Настя пристрожила Лерку, заставила идти в школу. Бабы-староверки возмущенно вопили:

— Настя апосля смерти Михайлы совсем ополоумела — девку дальше учить вздумала!

В те тревожные времена девчонок редко кто посылал учиться. Настя отмахивалась от баб-жужжалок:

— Пущай учится! Михайла как мечтал! «Выучу и Лерушку и сынка. Дадим, Настя, хоть немного грамоты ребятам. Мы с тобой на свете живем как две чурки осиновые, ни писать, ни читать…»

Кума Марья, сама тянувшая беспросветную лямку, горячо ее поддержала:

— Спасибо, Настасья. Скажи на милость, какой в тебе хороший человек проснулся! Пусть Лерушка учится, пока ты в силах. В жизни все сгодится.

Но случилось и тут не по-загаданному: потеснила нужду, обосновавшуюся в нищей халупке, ближайшая ее подруга — беда. Заскочила и она в баньку: от голодухи и непосильного трудового креста снова у Насти нога гнойниками пошла. Слегла баба. Не чаяла, как весны дождаться, когда из пахучих, клейких почек молодой ореховый лист пойдет — лечить ногу. Прижала бабу жизнь!..

Зашел как-то к Новоселовым Аристарх Аристархович. Подозвал к себе Лерку и, теребя длинный подвижной нос, прикрикнул на нее:

— Что, бесстыдница, ты делаешь? Мать больная лежит, а ты лодырствуешь — в школу бегаешь! Я с дядей Петей поговорил — иди к нему в няньки. У него ребенок народился. Батрачат у него Порфирьевна и Алена Смирнова, да им несподручно: и скотина, и хлебы месить, и ямщиков кормить — он ноне почту гоняет…

Задумалась Лерка. Дома жевать нечего. Дома холодно и голодно. Голодно и холодно. Братец Ивашка с коих пор хлеба белого не видит. Настя слегла и не работница на долгое время. Ее и так-то брали неохотно, отмахивались: «Какие ноне батраки? Самим кормиться надо, белые все подчистую обобрали!..»

Гражданская война. Навалились захватчики-чужеземцы и опустошили, разорили село. За любую работу обеими руками надо хвататься. О чем раздумывать?

Ушел Аристарх. Долго сидела Лерка, горестно насупив брови. Школу до смерти жалко! Думала, прикидывала: «Хоть по ночам, хоть на ходу, а учиться буду и без школы. Следом за Димкой пойду. Он не откажет в помощи».

Вечером подошла она к Насте, лежавшей под старым тулупом на топчане. Поклонилась ей низко-низко падчерица:

— Прости меня, маменька. Время пришло мне в люди идти. Дядя Петя в няньки зовет. Все с твоих хлебов долой. Плату, поди, даст какую ни на есть. Авось малую поправку сделаем.

Настя не удерживала Лерку. Что делать? Так и так с голоду подыхать. Сердце радостно всколыхнулось: «Маменькой» назвала, а то все «тетенькой Настей» кликала!

— Иди, донюшка, иди, милая, подсобляй…

Торопливо карты взяла в руки. Раскинула лихорадочно.

— Падает тебе чужой, недобрый человек… Ой, что-то плохо выходит, Лерушка! — Настя затряслась, как в падучей. — А вот король рядом. Дружба сердечная…

Карты высыпались из дрожащих, корявых рук Насти. Она прижала к себе, обняла Лерку. Девочка тоже подалась к ней, ощущая материнское тепло ее рук. Грубая, обветренная ладонь гладила щеки, волосы. «Как моя маманя!»

Дядя Петя охотно взял Лерку в няньки: характер тихий, неутомимая, ко всякой работе привычная. Пугливая, скромная девчонка бегом, молчком все делала: вертелась, как веретено, в умелых дяди Петиных руках. Безропотная, безотказная — с утра раннего до темна темного в трудах.

Вечером Лерка бежала домой — улыбалась во весь рот: дядя Петя не обижал — краюху хлеба, мерку картошки; под праздник и целую кетину волокла, будет чем накормить Ванюшку и Настю.

Щедро тратила Лерка силу на хозяина: знала — ее упорным, горячим трудом держалась семья, она — главная подмога.

Придет вечером с поденщины, разогнется от тяжелой работы — и сразу за книгу. Запоем, книжка за книжкой — по ее просьбе ребята-школьники тащили. И сама все село обошла: знала, где самая завалящая книга водится. От корки до корки перечитала оскудевшую школьную библиотеку. Знала: Куприянов книжник богатый, да просить боязно — скуп! Да вечерами, при каганце, не больно то начитаешь. Настя с Ваняткой спят без задних ног, а Лерка начитается и не спит: все ей кажется, что японцы и калмыковцы у окна стоят, ружья навели. Обстрелять-то обстреляли враги село, но по домам не ходили, а в соседних селах уже побывали, мужиков силком в свои войска тащили, а многих запросто так, со зла и ненавистничества, поубивали.

Лерка поеживается от страха — прошел по спине мурашками, — торопливо дует на огонек и юркает на койку. Летает по деревням «дикая сотня» Калмыкова, шомполами насмерть забивает. Сидят на лошадях не люди, а какие-то черные черти в черных, развевающихся за спиной бурках и летят сломя голову на ревущих от испуга баб и стариков. «Грозен враг за плечами», — вещает басом баба Палага. Лерка привстает: «Откуда она взялась?» — и падает на подушку, спит.

Шла мобилизация населения в белую армию. В германскую войну Семен Костин был демобилизован «по чистой» из-за ранения в ногу и не страшился призыва. Не захотели добровольно идти в братоубийственную армию белых его братья Макар и Алексей; они укрылись в густой тайге, куда первым ушел учитель Лебедев. Следом за ними подались в лес Михайла Новоселов и Николай Аксенов.

Партизанский отряд пополнялся день ото дня: это был отклик на прогремевший по всей тайге призыв партии большевиков — идти в партизанские отряды, бороться за восстановление власти Советов, поднимать народ на сопротивление злодействующим белогвардейцам и интервентам.

Союзные войска, сосредоточенные по линии железной дороги, почувствовали на себе удары партизан. Молодых темнореченцев догнала тут беда.

Во время партизанского налета на эшелон с японскими захватчиками, после удачного взрыва поезда, несколько парней вырвались вперед и бросились к чудом уцелевшему, устоявшему на путях вагону. Здесь стояла тишина. Они были уже около дверей вагона, когда из него стали выпрыгивать калмыковцы.

Завязалась короткая схватка; перевес был на стороне врага, и Николай Аксенов, братья Макар и Алексей Костины были зверски изрублены шашками.

Подбежавшие на подмогу партизаны уничтожили карателей, подняли тела погибших товарищей, вернулись в тайгу. Ночью трупы привезли в Темную речку.

Семья Костиных провела томительно горькую ночь около безвременно погибших юношей.

— Отец! Никанорушка! Да ты весь седой как лунь! — ахнула утром Онуфревна.

Никанор промолчал, с любовной жалостью глядя на незлобивую свою подругу; вчера еще иссиня-черные легкие волосы ее за ночь стали снежно-белыми.

— За какие грехи покарал нас бог, Никанор? — спросила Марфа Онуфревна, несчастная мать, и припала опять к детям, звала, изводилась в отчаянии: — Сыночки любые! Алешенька! Макарушка!

Иссушила ее великая скорбь, из крепкой еще женщины превратилась она в сухонькую старушку. Сдал и Никанор Ильич. Стоял у гробов убитый горем, подкошенный несчастьем под корень.

Когда тронулись в недалекий путь до темнореченского кладбища, кроткая Марфа Онуфревна невзвидела света, вцепилась в гробы. В них — красивые, молодые — лежали ее сыновья, ее кровь, ее плоть.

— Сыночки! Не пущу! Не отдам, не отдам! Сирых оставили нас, стариков, дитятки ненаглядные! Не пожили на миру, не поглядели на свет божий ваши глазоньки, не потоптали землю-матушку ваши ноженьки, не поработали вволюшку могутные рученьки! Я ли вас не любила, я ли вас не холила? Ночи не спала, куска не доедала! Чем я вас прогневала, негодная мать, что ушли вы от меня? — отчаянным воплем зашлась Марфа Онуфревна, и такая неутешная мука горела в ее сухих, без слезинки, глазах, что следом за ней заголосили бабы, заревели ребятишки, заморгали мужики.