Глаза Варвары распахнулись на секунду.

— Семен! Родненький мой… — не сказала, выдохнула и, улыбаясь, опять смежила очи.

Карательный отряд калмыковцев после бесплодных поисков партизан, после опустошительных набегов на мирные деревни и села двигался по глухой, заснеженной таежной дороге, лежавшей в стороне от основного тракта на Хабаровск.

Капитан Верховский и хорунжий Юрий Замятин ехали впереди отряда, лениво переговариваясь и мерно покачиваясь в седлах.

— Заночуем в Темной речке, — сказал капитан. — Утром двинемся в Хабаровск. Надоело до чертиков. Мотаемся как неприкаянные. В Темной речке есть китайская лавчонка. А-фу имеет в запасе контрабандный спирт. Спирта не будет — первачом обогреемся.

Замятин оживился:

— Далеко до Темной речки?

— Часа через два будем.

— А девки есть? Три недели путешествуем…

— Этого добра везде хватает. Слушай, хорунжий, куда девался офицерик, помнишь, все просился идти в полевую гауптвахту — участвовать в допросах красных…

— Какой это офицерик? — лениво процедил Замятин.

— Да не помню я его фамилии. Такой плюгаш маленький, воткнутый в большие бурки. Он еще сына большевика Юрина забил насмерть и после этого свихнулся немного: все он ему мерещился. В психиатрической с месяц лежал. Горячка нервная хватила.

— А-а! Этот… — неожиданно помрачнел Замятин. — Помню. Изрубили его в куски… свои же. Он напросился в карательную сотню, а там народ оказался хреновый, переметнулся на сторону красных. Этот вихлявый, говорят, стал на них кричать, тыкать револьвером. Ну и прикончили. В клочья разнесли!

— Да? Значит, допрыгался хлюпик? — равнодушно выговорил Верховский и невольно оглянулся на отряд. — Шатается наш народ. Частенько в последнее время приходится слышать о переходе на сторону партизан. Ты знаешь об этих случаях?

— Перебегают… — неохотно согласился Юрий Замятин. — Зыбко все стало. Плывет, как в тумане. Дела наши неважнец, — осторожно поглядывая через плечо на двигавшийся позади отряд, продолжал он. — Атаман мечется: Колчак трещит по всем швам! Понятно: если лопнет Колчак, то и наш атаман полетит вверх тормашками, а от нас только брызги останутся. Скучно становится, капитан Верховский. Вот проездили мы больше двадцати суток, а что толку? Баб и ребятишек перепугали, добра хапнули. Партизаны как были неуловимы, так и остались. В какую сторону тайги за ними кинуться? Вот она, дура, стоит, — стена стеной. Их, хозяев, прикрывает, а мы открыты — под дулами едем. Из крестьян, как из мертвых, ничего не выжмешь. Родня все кругом, кто себе враг? Кулачье и то стало воздерживаться: боятся односельчан. Большевики многих кулаков из деревень повыдергивали с корнем за доносы и предательство. Вот почему и заколебались все! Опоры у нас никакой. Едем мы с тобой и не знаем, о чем они втихомолку шепчутся? — Он показал на растянувшийся цепочкой отряд карателей. — Где гарантия, что все благополучно? Возьмут и всадят сзади пулю в спину. Чего им? Перебьют нас, как сусликов, — и айда в тайгу.

Верховский встрепенулся на седле, всмотрелся в даль из-под ладони. Навстречу двигались гуськом лошади, запряженные в сани.

— Юрий! Смотри! Обоз… Сани. Кто здесь может ездить, в стороне от проезжих дорог? Только партизаны. Надо перехватить! Осторожно, чтобы не ускакали. Да, впрочем, где им ускакать от нас, верховых!

Замятин оживился; сразу слетела сонная одурь, овладевшая им от долгой и тряской езды верхом. Он схватил небольшой футляр, висевший на боку, рядом с кобурой тяжеленного кольта, вынул полевой портативный японский бинокль. Приложив его к глазам и всматриваясь в едущих, он произнес разочарованно:

— Трое саней. И в них по одному вознице. Кажется, даже безоружные: ни винтовок, ни берданок за спинами не видно. Может, в санях? Нет, это не партизаны. Кладь какую-то везут.

— Посмотрим, когда подъедут, кто такие. Подождем их здесь. Они неожиданно наедут на нас.

Верховский подал знак отряду остановиться и ждать. Отряд замер как вкопанный. Настороженная тишина. В кристально чистом морозном воздухе отчетливо прозвучал слабый стариковский голос:

— Но-но! Отъелась, ленивая. Но! Сивка-бурка вещая каурка, пошевеливайся! Стара стала, кобылка, ох стара, как хозяин. Еле ноги переставляешь. Хитра… Ты мне дурика-то не строй: будто из всех сил стараешься, ажник трепыхаешься вся, а сама чуток двигаешься, — все отчетливее и отчетливее доносился до отряда дребезжащий голос, беззлобно поругивавший лошадь.

Из-за поворота появились первые сани.

Верховский подстегнул лошадь и подскакал к ним.

Поравнявшись с возницей, он крикнул:

— Останови-ка, дедка, свою вещую каурку…

Изумленный внезапным появлением множества конников, белобородый старик, похожий на деда-мороза, онемело смотрел на Верховского.

Из-под старенькой заснеженной шапки-ушанки смотрели на капитана странно знакомые, зоркие, не по-стариковски неистовые глаза. Широкая борода, прикрывавшая всю грудь, заиндевела. На щеках, обожженных морозом, выступили круглые, как пятаки, белые пятна.

— Щеки поморозил, дедка, три их скорее!

Старик скинул с медно-красных рук меховые великаньи рукавицы и стал растирать щеки.

В это время на поворот выехали вторые сани, в которых сидела тепло укутанная грузная женщина.

— Пошто остановился, Никанор Ильич? — спросила она и осеклась, заметив конников. Рука женщины с занесенным над лошадью кнутом бессильно упала вниз.

Верховский подъехал к ней. Точно! Перед ним была сумасшедшая старуха, которую он, в наказание за заступничество, заставил бегать карьером по темнореченской площади. Она. Как ее? Бабка Палага!

— Ха-ха! — хрипло захохотал Верховский. — Старая хрычовка! Синьора Палага! На счастливого ловца и зверь бежит, удачный рыболов и без приманки удит… А дедка — Никанор Костин? Я и не узнал его. Показалось — знакомый, но и в голову не пришло, что это он. Вот встреча! Юрий! Его сынок мне сотрясение мозга тогда смастерил — помнишь, когда меня привезли невменяемого? — и сбежал. Батя знаменитого Семена Бессмертного, знакомься!

— Не укокошил он тебя, значит? — спокойно посматривая на карателей, с сожалением спросил старик.

Подъехал третий возница, тоже глубокий старик.

— Расскажите нам, дорогие: по каким делам вы едете? Куда путь держите?

Возница торопливо зашамкал:

— Да мы, батюшка, с рыбалки. На подледном лову были. В озерке воду спустили. Рыбку вот домой везем, — приподнял он толстую серую домотканую холстину. Под ней грудой высилась мороженая рыба. — Щучки тут, сазаны, сомы.

— Фью! — свистнул насмешливо Верховский. — Вы, я вижу, мастера в мутной водичке рыбу ловить…

— Почему, батюшка, в мутной водичке? — не понял его глумливого тона старик. — Мы ее подо льдом брали. Вода там как хрусталь…

— Домой, говоришь, дедка? — глядя в упор на третьего возницу, стегнул его вопросом капитан. — А дом где?

— Дом-то? Дом… — замялся возница.

— Ты темнореченский?

— Темнореченский, батюшка, темнореченский!

— Почему же в таком случае вы не домой рыбку везете, а от дома? Тут что-то неладно. Юрий! Осмотри сани! — приказал Верховский.

Замятин легко спрыгнул с коня и осмотрел сани. Мука в двух мешках. Соленая кета. Пудовый мешочек из-под крупчатки доверху набит морожеными пельменями, мужская зимняя одежда.

— Все ясно. К партизанам ехал? Им добро вез? Хотел сынка подкормить пельменями? — четко выговаривая каждое слово, спросил ликующий Верховский.

Неукротимый огонь зажегся в глазах Никанора Ильича, но он, осмотрев с головы до ног капитана, отвернулся от него, смолчал.

— Вот что, Никанор Костин! Хочешь жить — продолжай дорогу к партизанам, вези им запасы!..

Костин, не глядя на сгрудившийся отряд карателей, молча стал заворачивать сани назад, к Темной речке.

— Куда ты, старый хрыч? Почему заворачиваешь? — свирепея от невозмутимого спокойствия Никанора, злобно рявкнул Верховский. — Жить надоело? И тебя и их на веревочку вздерну!