Варвара сложила дрова в сарай и вошла в дом. На кухне ее встретил высокий пожилой человек в белом халате. На отечном, шафранно-желтом лице человека было написано нетерпение. Быстро, профессионально оглядев ее небольшую, ладную фигуру, широкие бедра, он спросил:

— Это вы привезли дрова? Жена просила осмотреть вас. Я очень спешу. Экстренный вызов в больницу. Поскорее помойте руки — они у вас в смоле. Вот кран, полотенце. Потом пройдете ко мне в кабинет. По коридору направо. Я вас жду…

Варвара вымыла руки; смущенная, растерянная, остановилась посреди кухни. Как пойдешь по чужому дому? В отдаленной от кухни комнате кто-то назойливо, одним пальцем бренчал на пианино и громко напевал: «Чижик-пыжик! Где ты был?..» Слышался смех, восклицания. В другой комнате звенела посуда — накрывали на стол.

На пороге кухни опять появился человек в белом халате.

— Вы готовы? Пошли! — повелительно прозвучал его голос. Он жестом приказал ей следовать за ним.

Варвара вошла в кабинет. Доктор зажег электрическую лампочку и запер дверь на ключ.

— Раздевайтесь, быстро. Все, все снимайте, кроме рубашки, — сухо распорядился доктор.

Варваре мучительно стыдно было стоять раздетой перед чужим, незнакомым мужчиной и отвечать на его, тоже стыдные, по ее мнению, вопросы, которые он задавал быстро и требовательно.

— Нет! Алкоголиков в наших семействах нет. И сифилисом, кажись, никто не страдал, — отвечала красная как рак, готовая провалиться сквозь землю Варвара. — Нет. Муж здоров.

Закончив осмотр, доктор уверенно произнес:

— Будут у вас дети. Будут, родная моя. Мы с вами проведем небольшое лечение. Приедете ко мне раза два-три, и, я думаю, все будет в порядке, — маленький дефект, возможно, что подняли излишнюю тяжесть. Дело легко поправимое. Поезжайте домой спокойно, а через неделю наведайтесь ко мне. Успокойте мужа, детишки у вас будут.

Помолчал. Подумал. И, снимая белоснежный халат, добавил заботливо:

— Ну, добре, голубушка! Только договоримся твердо — будем лечиться. Вы не такая уж молоденькая, время терять нельзя. А я убежден, что вам можно помочь, и будет обидно, если вы упустите возможность иметь ребенка.

— Да что вы, доктор! Приеду, сколько раз прикажете, столько и приеду! — не помня себя от радости, ответила Варвара.

Не чуя под собой ног, она вышла из кабинета. Не взяв ни копейки за дрова, поспешила домой. Дорогой изо всех сил настегивала лошадь, мчалась с радостной вестью к свекрови.

Марфа Онуфревна, выслушав ее рассказ, всплеснула маленькими восковыми руками, промолвила набожно:

— Дай-то господи! Внучонка бы! Дожить только до такой радости, а там и смерть не страшна.

Заскочил в село на побывку Семен, прожил в тепле и холе несколько дней. Варвара, уже съездившая на лечение, рассказала мужу о враче.

— Сема! А может, и впрямь понесу? — спрашивала Варвара.

Крепкие руки силача мужа нежно обняли жену.

— Доктора в этом деле народ сведущий. И чего мы раньше не сообразили о докторе! По бабкам ездили, по монастырям… Темнота деревенская!

Вечером собрались Костины провожать Семена в отряд. Марфа Онуфревна, целый день суетившаяся, сбившаяся с ног, приготовила сыну большой заплечный мешок со свежим бельем, домашними печеньями и соленьями. Сели ужинать.

Родители и жена не сводили глаз с Семена, уходившего надолго, — предстояло какое-то сложное дело.

— Ты, сынок, береги себя. Под шальную пулю зря не суйся. Один ты у нас, один, — упрашивала мать. Взяла себя в руки и тут же прибавила: — Иди, сын, иди, родимый. Да будет на тебе мое родительское благословение. Не клони головы перед лиходеями-супостатами, не будь трусом. Шальной пули стерегись, сынушка… — И наставляла-завещала: — Запомни, Семен, великое слово товарищ. Если, не дай бог, случится беда, сам погибай, а товарища выручай. С людьми ладь, дружи: дружба службе помогает…

Семен простился с близкими, взвалил мешок на плечи, отправился в путь. Мать и жена стояли на опушке тайги, смотрели вслед Семену.

— Кремень… Не оглянулся… — вздохнула мать.

Они вернулись в избу. Старушка села отдохнуть.

— Ой, Семушка… Ника-но… Ой! — Онуфревна повалилась со скамьи.

Подскочившая к ней Варвара с испугом смотрела на свекровь: на губах ее стыла счастливая улыбка…

— Жила тихо, умерла тихо…

— Божья старушка. Кроткая, безотказная, — плакала-приговаривала бабка Палага — подружка Онуфревны с босоногих детских времен — и обмывала сухонькое тело, укладывала на груди оттрудившиеся восковые руки, закрывала глаза медным пятаком.

Похоронили Марфу Онуфревну. Осунувшийся, потерянный Никанор Ильич не находил себе места. Он ссутулился, подряхлел, и жалко было смотреть на тоскующего старика. Забудется он, сидя на любимом месте около печки, и окликнет тихонько:

— Мать! А мать!

Очнется старик, вспомнит потерю, укоризненно покачает непослушной, подергивающейся головой.

— На кого ты меня, неумелого, одинокого, покинула, Онуфревна? А, мать?

Нет ответа. Не слышно легких, семенящих шагов. Некому натереть натруженные ноющие руки Никанора.

Без Марфы, без ее торопливого, неустанного хозяйственного бега, стало пусто и тихо в доме. Сноха и свекор. Сношка! Она к свекру добрая: удвоила-утроила заботу о Никаноре: «Батюшка, покушайте!»; «Батюшка, испейте молочка!..»; «Батюшка, я баньку истопила, вот белье, сходите помойтесь!..»

Ан нет, все не то! Разве кто ее заменит, старую родную подругу, с которой нога в ногу так дружно, так любовно прошагали они свыше сорока лет!

Первый месяц нового, девятнадцатого года не обманул ожиданий Яницына: приготовил подарок людям доброй надежды на радость, Ивану Калмыкову на страх и посрамление! Хотя восстание хабаровского гарнизона и не имело видимого успеха — Калмыкова не успели захватить, сбежал, спрятался за спины японцев, и те ощерили штыки в сторону восставших, им пришлось уйти в американскую зону, — оно имело широкий отклик не только в Хабаровске, но и по всему краю. С кем же ты остался, Ванька Каин?

Вадим поглядывал на кучу ношеной-переношенной обуви в углу, чертыхался в душе. Сейчас бы по горячим следам событий листовки, прокламации писать, а тут поднавалили господа клиенты работенки: дыра на дыре и дырой погоняет! Рассматривая напрочь отлетевшую подметку, вспомнил Замятина. Не появлялся больше вахмистр, а обещал наведаться. Как в тартарары провалился. Жалко — у него можно было кое-что разведать.

Будто по щучьему велению и по его, Вадимову, хотению, пригибая голову, лез в каморку Замятин.

Вадим вскочил, вытер фартуком табуретку, кланялся, осчастливленный.

— Попутным ветерком занесло, господин военный офицер? Радость-то мне какая! Сядитесь, сядитесь! Не брезгуйте, табареточка чистёхонькая!

Верзила вахмистр был трезв, угрюм, смотрел октябрем. Начал с места в карьер:

— Ты, братан, языком не трепал? Тебя никуда не вызывали?

Добряк онемело смотрел на вахмистра, соображал: о чем речь?

— Батюшка офицер! Недопойму я… Не трепал! Мне и язык чесать недосуг: рваная обувка задушила, с утра до ночи молотком стучу, как оглашенный. И вызывать никуда не вызывали. Кому я нужен? Свиданки у меня только с вами, господин военный, а больше ко мне никто и носу не кажет: кому охота прелую вонь нюхать?..

— Не ты, не ты, вижу! — остановил его Замятин.

— А чево ты такой хмурый, господин хороший! Может, водочки достать?

— Бросил! Несколько дён уже не пью, — мрачно отказался вахмистр. — Вода у тебя в ковшике? Выпью. — Он плеснул в глотку воду из ковша. На неподвижном, обширном лице его не отразилось ничего, но сказал с неудовольствием: — Хороша ква́са!

Посидел, подумал, сказал доверительно:

— Ты, простая душа, только нишкни, никому ни слова: мало ли я чего с пьяных глаз наболтал? Атаман ноне как каленый утюг: плюнь — и зашипит. Зо-ол! И своих лупцевать стал. — Замятин достал из внутреннего кармана гимнастерки какую-то бумагу, молча читал ее.