Уйдет Иван, а за ним следом и веселье из избы уйдет, смотришь, повседневная забота-зануда выскочит. Беспокойно ворочается ночью Марья Порфирьевна на опостылевшей жесткой лежанке, вспоминает ласково-озорного Ивана Дробова. «Легкий, ох, боюсь, легкий он человек, вроде покойного муженька… царство ему небесное…» — беспокойно думает она, вспоминая веселого, беспутного Захара.

А если не идет день-другой Иван Дробов, затуманится Марья Порфирьевна, защемит молодое сердце: «Кто польстится на такую ораву, как у меня? И моложе и красивее, взгляднее была — ни один не посватался. Кому охота такую обузу брать?.. Нашелся, нашелся такой человек! Только оторвали от нас Ваню, разлучили злые вороги, ни дна им, ни покрышки, проклятым! И просвета не видно!»

Марья Порфирьевна ахнула: за вязаньем и думами не заметила, как ночь проскочила.

Так тому и быть! А жить надо: работа-забота зовет. Дядя Петя нетерпеньем мается: «Где это сестрица Марьюшка запропастилась?..»

Японский офицер-полковник сидел в своем кабинете; полуприкрыв тонкие коричневые веки, полностью расслабив железные мышцы рук и откинувшись на спинку кресла, отдыхал. Минут через десять он придвинул к себе комплект газеты «Дальневосточные известия» за август 1918 года, надел очки и стал читать.

«Русским товарищам…» Та-ак! «Резолюция исполкома социалистической группы в Токио и Иокогаме». «В настоящий момент мы с негодованием относимся к посылке нашим правительством войск в Сибирь под тем или иным предлогом…» Н-да!.. И это пишут японцы! И когда? Чего они там, в Токио, смотрят, ротозеи? Для императорской Японии Дальний Восток — жизненное пространство! А они негодуют! Космополиты! Интернационалисты! Карать! Карать! И только карать! Здесь, в этом краю красных, где их пагубные для цивилизации и культуры идеи носятся в воздухе, следует строго следить за нашими солдатами. Изолировать от русских, от тлетворного и дерзостного влияния их идей, ведущих к хаосу и стихии. Ну-с, что же дальше пишут «товарищи» из Токио и Иокогамы?

«…Мы глубоко сожалеем о том, что не имеем сил предотвратить грозящей вам со стороны нашего империалистического правительства опасности. Мы почти бессильны сделать что бы то ни было, так как правительство нас сильно преследует…» Итак… значит, правительство у нас не императорское, а империалистическое? Мерзавцы! Позор нации! Карать. Карать. И только карать… «Вы можете быть вполне уверены, что красное знамя революции будет развеваться над всей Японией в недалеком будущем…» Мерзавцы. Изменники!

Полковник нажал кнопку на столе. Дверь кабинета бесшумно отворилась, перед старшим начальником вытянулся в струночку молодой лейтенант. Полковник вытащил из комплекта «Дальневосточные известия» от 25 августа, четко наложил резолюцию: «Авторов найти. Изъять», — расписался и передал газету лейтенанту.

— Отправьте в Токио.

В кабинет бочком вошел атаман Калмыков и поспешно приветствовал полковника. Тот в ответ сухо и неприязненно кивнул головой.

— Опаздываете, опаздываете! А я привык к точности, — ворчливо сказал полковник, потирая виски небольшими сухими пальцами с тщательно обработанными ногтями, покрытыми бесцветным лаком. — В следующий раз категорически требую быть у меня минута в минуту. Я не приму никаких оправданий, даже если у вас под носом убьют еще трех Бирюковых, — четко выговаривал слова японец и резко щелкнул крышкой серебряных часов.

«Как он со мной разговаривает, желтая бонза!» — возмутился в душе Калмыков, но сдержался и сказал искательно:

— Дела! Я ведь себе не принадлежу. Дела государственной важности.

— Кому вы рассказываете? — полковник усмехнулся. — Дела государственной важности? Хотите, я по часам, по минутам расскажу ваши дела за последнюю неделю?

Калмыков смутился, растерянно глянул на ехидно улыбающегося японского офицера.

— Не хотите? Чует кошка, чей жир съела? — щеголяя знанием тонкостей русского языка, протянул тот, и его темные глаза зло кольнули казачьего атамана, побагровевшего от его слов. — Ну не надо! Пошутили и достаточно! Я вызвал вас для деловой беседы. Я недоволен вами. Как вы могли допустить выступление красных в вашей армии? Разве я был неправ, утверждая не раз, что вы ничто без нашей поддержки? Жизнь убедительно подтвердила мои слова. Теперь вы поняли, что вас ненавидит не только гражданское население, но и казаки?

Полковник встал, вышел из-за стола и прошелся по кабинету. Потом круто повернулся и слегка приподнялся на носки, чтобы быть вровень с низкорослым белым атаманом; хлестал его жестокими словами:

— Против вас, господин Калмыков, восстал весь артиллерийский дивизион, пулеметная команда и все четыре сотни казаков. С чем вы остались? С ничтожными подонками — добровольцами из так называемой «инженерной» роты? Презренная горстка. Я слышал, что вы принимаете срочные меры: мобилизуете местных буржуазных сынков. У вас даже некому окарауливать гауптвахту? Неслыханно! Как это говорится, дожили до тюки, что ни хлеба, ни муки?

«Проклятая желтая сволочь! Он знает все! Золотой зубастой харей тебя бы об стол! Об стол! — рвал и метал в душе Калмыков. — На часик бы тебя мне в руки, макака!» И улыбался жалко, подобострастно:

— Доверял… был убежден, что вымели всю нечисть железной метлой.

— Неслыханно! — негодовал японец. — Чем вы занимаетесь, если не знаете, что творится у вас под носом? Чем занимаются старые бабы из вашего военно-юридического отдела? Контрразведка? Курам на смех, — ваши враги спокойно, как в собственном доме, ведут работу, орудуют в городе. Ваша безмозглая контрразведка, погрязшая в стяжаниях, грабежах и убийствах ради убийства, разложилась, обленилась! Вы знаете, кем вдохновлялось восстание? Ну, кем, кем?

— Не могу знать, ваше высо…

— Вы не знаете? Извольте узнать: большевиками! Неслыханно!..

Калмыков стоял против японского офицера съежившись, нахохлившись, одичало и злобно озираясь по сторонам, как волк в неволе.

Желто-зеленые глаза его покраснели после бессонной ночи. Забыв о своих генерал-майорских погонах, Калмыков выслушивал упреки, бросаемые японцем, стоя навытяжку, как захудалый рядовой. Он не пытался оправдываться.

— Кто же с вами?! Вы прискакали к нам за помощью, кажется, сам-два? Замечательно! Несколько минут промедления — и вы были бы в руках повстанцев. Да садитесь вы, пожалуйста! — досадливо прибавил полковник, презрительно глядя на Калмыкова. — Надо отдать должное большевикам — они не такие ротозеи, как вы: под самым носом у вас существуют. Значит, большевики еще остались в Хабаровске? Неслыханно! Они ходят в ваши казармы, как в собственный дом, и агитируют свободно ваших людей. А вы что делаете? Пьянствуете, дебоширите, как последний… есаулишка. Всего несколько дней назад вы меня уверяли, что большевистского подполья нет и не может быть в Хабаровске, что его не из кого создавать: все большевики арестованы, истреблены. А все ли? Есть, очевидно, одиночки, которые не смирились, действуют, на что-то надеются. Мне достоверно известно, что среди конвойных и караульных, охранявших тюрьму, гауптвахту, находились люди, которые вели дружеские беседы с арестованными большевиками, советовались с ними о плане восстания. Неслыханно! Это ваше счастье, что план восстания, рассчитанный на то, чтобы взорвать вашу власть атамана, не удался. План оказался недостаточно разработанным с точки зрения военно-стратегической. Ваше счастье, что восставшие оказались в кольце наших войск. Иначе вы были бы уже покойником! Это-то вам ясно, господин Калмыков?

— Безусловно ясно, ваше превосходительство! — поспешно ответил Калмыков, и смуглое лицо его побледнело.

— Я боюсь, что вы не оправдаете наших надежд, — говорил, буравя его острым взглядом, полковник. — Восстание не удалось, а что вами реально выявлено? Вы и здесь беспомощны. Вот, смотрите! — Он протянул Калмыкову серую, шероховатую бумагу. — Листовка ходит по рукам ваших казаков и призывает их организовать суд над вами за обильно пролитую кровь. Ну, чего вы трясетесь? — спросил японец, оскалив золотые зубы, и выхватил из дрожащих рук Калмыкова серую бумагу. — Я прочту вам: