Настя, медленно, грузно шагая, подошла и придирчиво оглядела Лерку. С трудом наклонилась над сундуком, достала и повязала ей свой шерстяной платок.

— Чево я, маленькая, сама не оденусь? — конфузливо говорит Лерка.

Дергунчик Димка не находит места — заждался. Лерка целует в макушку Галку, мать не пускает ее на улицу.

— Кашляла ночью, бухала, как из бочки, пусть дома посидит…

На улице Димка живо выхватывает у Лерки веревку от саней.

— Садись, Лерка! Я тебя по-лошадиному провезу. И-го-го! И-го-го! — Заржал, как конь, топ-топ! — затопал сильными ногами, помчался галопом, подпрыгивая, лягая передок саней.

У Лерки дух замер, оттертые щеки огнем пышут; уцепилась за сани, крикнуть боится: Димка шальной, еще пуще взбесится.

Заправский конь Димка подвез Лерку к снежным раскопкам. Ребят — ни души.

Бежали к Уссури открытой поляной, гладкой, чистой, как лист бумаги. На снегу лежала рогатая ветка.

— Смотри, Лерка, — как оленьи рога.

Лерка со смехом вырвала чудную палку и вывела по чистому жесткому насту отчетливые печатные буквы: «ДИМКА». Парнишка вырвал у нее «оленьи рога» и аршинными буквами написал: «ЛЕРКА».

Захохотали. Вцепились оба в веревку саней — и бегом на Уссури. Сугробы тут намело на берега в сажень вышиной, а середина реки обдута ветрами, местами виден толстый синий лед.

С победными криками радости летели с сугробов, почти до середины Уссури неслись сани, визжали острые полозья. Стремителен и долог лёт санок-самоходок. Хорошо! Век бы так лететь — весело и бездумно!

Бум! Бум-ба-бах! Бум-ба-бах! Бах!

— Что это такое, Димка? — беспечно спросила Лерка.

— Стреляют! Бежим домой! — обеспокоенно вскинулся Димка.

— Выдумает тоже: «Стреляют…» — передразнила его Лерка.

— Слушай! Слушай! — возбужденно сказал Димка и дернул ее за рукав.

Ба-ба-бах! Бах-ба-бах! — грубо и отрывисто бахало вдали.

Та-та-та… Та-та-та! — затакало, заторопилось что-то неизвестное и страшное, затакало совсем близко, с берега, из сугробов, обступивших село.

Неслись домой во весь дух, задыхаясь, скатываясь кубарем с высоких заносов.

Ох! Вот наконец и Темная речка.

— Жевайкинский дом горит! — закричал Димка.

Жевайкины — шестеро братьев — жили одной огромной семьей. Взрослых мужчин и парней поглотила германская война. Жены их, побившись с нуждой и лишениями, перебрались на темнореченское, заметно расширившееся кладбище. Остались в семье три женщины да куча ребятишек — сирая, нищая, безобидная семья.

Не понимая опасности, не ощущая страха, смотрела Лерка на пылающий дом. С плачем разбегались по пустынной, обезлюдевшей улице уцелевшие ребята. У Жевайкиных всякая ребятня — и мал мала меньше.

Девчурка в сером стареньком пальто и шалюшке, с лицом, прозрачным от недоедания, бросилась к Димке и повисла на нем.

— Димка! Я боюсь, возьми меня с собой, — захлебывалась она, трясясь всем телом. — Возьми, боюсь… Там ребят поубивало… Мы с Ванюшкой давно поели и ушли из кухни, а маманя, Федор, Катька… Феклуша… на них потолок обвалился. И горит… горит…

— Побежали, Лизка, к нам! — сказал Димка и схватил худенькую руку девочки. — Лерка! Домой! Быстро!

Тройка стремглав помчалась вдоль по деревне. Пробегая мимо дяди Петиного амбара, обшитого волнистым листовым железом, они услышали отчетливое частое звеньканье пуль по железу.

— Убьют! Прямо по нашей стороне лупят! — шарахнулся Димка от склада и обернулся назад. — Опять в жевайкинский дом вдарили! Разнесут в щепки! Лерка! Я с Лизкой к себе сигану, а то она замерзнет, а ты давай до дому…

Лерка свернула с улицы в свой проулок, птицей полетела к родному гнезду — и остановилась как вкопанная: Настя в одном платье, простоволосая, стояла на коленях недалеко от крыльца и на руках держала безжизненно обвисшую Галку.

Когда захлопнулась дверь за ребятами, впустив в теплую избу клубы белого пара, Настя заметалась по избе — скребла добела стол, мела полы. Праздник господень, от людей совестно — изба не прибрана. Миша обещал заскочить на часок. Заработала на поденке у дяди Пети, выпросила мучицы, маслица. «Малость порадую лесного человека».

— Ох ты! Опару-то я поставить забыла! — охнула она. — Придется к Порфирьевне сбегать занять, а то угощу моих-то посулом вместо пирога.

Настя посадила пятилетнюю Галку на деревянный, обитый железом сундук.

— Посиди малость. Я за опарой сбегаю. Сиди только, к каменке не вздумай подходить. Обожжешься, не дай господи.

Захватив кружку для опары, Настя вышла и заперла избу снаружи засовом. «Вздумает еще по снегу побегать, беды не оберешься».

У Марьи Порфирьевны бабий гомон.

— До тебя я, Марья, с докукой: не выручишь опарой? Забыла поставить. А то тесто не поспеет.

— Есть, есть! Да ты что стоишь-то? Садись. Сей минут налью.

Неясная, смутная тревога нарастала у Насти. «Бежать надо. Не натворила бы чего Галка…»

— Ноет-болит у меня ноне сердце, Порфирьевна, а с чего мне так томно, не пойму. Ребеночка ношу ноне под сердцем тяжело, с причудами…

— К перемене погоды бывает порой, Настя, — мимоходом заметила Марья Порфирьевна. — Девчонки-то дома?

— Лерка с Димкой кататься убежала на Уссури, а Галя дома. Кашляет. Я ее на замок заперла.

Сорочьим стрекотом взвилась неуемная бабья беседа. За разговором и гомоном не слыхали, как лопнули над селом первые снаряды. И только когда ударило совсем близко, затряслись стены, посыпалась с потолка известка, взвизгнули бабы, всполошились, бросились по домам.

Мамка ушла. Ску-учно Галке. Слезла с сундука и стала скользить по нарядному, желтому полу. Валенки легко катились по крашеным, промытым до блеска половицам. Надоело. Засунула в рот палец и вперевалку, с ленцой добралась до табуретки. Залезла на нее, стала смотреть в окно. Мамки нет. Сердито посапывая, раздумывала: взвыть или не надо?

Ба-ах! Сверху, с потолка, ворвалось что-то, с силой подхватило и ударило девочку о подоконник, потом отбросило в угол.

…Удушающий, едкий дым проник и защекотал горло. Галя открыла глаза, закашлялась. Из открывшейся дверцы каменки кинулся огонь.

Все выше и выше густой, разъедающий глаза дым. Девочка бросалась из угла в угол. А дым настигал. Забралась на табуретку, с табуретки на стол. Но скоро и сюда добралась удушливая гарь. Плача, задыхаясь, кашляя, жадно искала Галя глотка свежего воздуха. Уткнулась головой в божницу с образами. Теряя сознание от жгучей боли, почерневшим, пересохшим ртом глотала урывками горький, сжимающий горло воздух… Жар растопил восковые свечи, прилепленные к иконам. Кап-кап-кап… быстро закапал воск на головку со спутанными льняными косичками…

Словно вихрь мчал Настю домой; не обращая внимания на злобный визг пуль, на тревожные зовы из дворов, спотыкаясь и падая, спешила. «Лерка, наверно, вернулась? Нет еще!» Трясущимися руками отбросила засов, открыла дверь, и сразу отбросил ее назад раскаленный воздух.

— Господи! Горим! Галя! Галюшка!

Настя металась из угла в угол, задыхаясь в дыму, не замечая огня, охватившего подол пальто. «Матушка родимая, да где же она?» Нащупала на столе обвисшее детское тело. Пальто на Насте горело. Она выскочила во двор и, держа на руках Галину, бросилась в снег — сбить пламя. Приподнялась, глянула на дочь, сняла пальто, платок, закутала маленькую…

Пуля ударила Настю в спину. Мать не выпустила дитя из рук, но, не имея сил идти, поползла на коленях к дому.

Обстрел прекратился так же внезапно, как и начался.

К новоселовской избе бежали люди. Огонь залили водой, забросали глыбами снега, отстояли избу. Пробитый осколком снаряда потолок наскоро залатали.

— Будет ли жива, сердешная?

— Михайла узнает — ахнет, сердяга, — уехал из дому, приехал к содому. Надо весточку подать партизанам, — прошептала на ухо Марье запыхавшаяся, усталая Алена Смирнова. Она моет, чистит, обихаживает избу, изуродованную осколком снаряда и огнем.