— Но ведь мы можем временно укрыться у… наших друзей? — запинаясь, хрипло спросил Верховский: бездонная, непроходимая пропасть разверзлась у него под ногами! Страх, черный страх охватывал его! «Как это я прозевал? Как не учел положения? Надо было уйти, незаметно скрыться. Но куда?»

— К японцам? — криво усмехнулся Калмыков. — Косоглазые умывают руки. — Злая судорога передернула лицо атамана. Он грубо выругался. — От высшего японского командования получена директива об отводе японских войск из Амурской области. Хабаровск они пока эвакуировать не собираются, но нас не будут больше подпирать штыками. Отслужили мы им, косоглазым азиатам, торопятся дать нам под зад коленкой…

— Да! Мышеловка! — сказал Юрий Замятин. — Ну что ж!.. «В Китай так в Китай!» — закричал попугай, когда кошка потянула его за хвост из клетки. Идем в Китай, атаман! — нагло и равнодушно поглядывая на своего еще час тому назад всесильного хозяина, развязно сказал Юрий Замятин.

Так откровенно нахален был тон хорунжего, что Верховский не сдержался и истерично захохотал.

Калмыкова передернуло от этого смеха, от слов Замятина; он побледнел, но не нашелся что сказать в ответ на выходку Замятина; сжав кулаки, содрогнулся от злобы, бессильного гнева: «Хамы! Рабы! Холопы! Вчера еще готовы были мне пятки лизать, а сейчас насмехаются? Погодите, погодите! Вы мне еще заплатите за этот смех!» — с мстительной, но уже трусливо скрытой яростью думал он.

— Ничего, ваше превосходительство! Как-нибудь выкрутимся! — угадывая его мысли, невозмутимо продолжал Юрий Замятин. — Располагайте нами полностью. Повторяю: мы пойдем за вами и в огонь и в воду. Выхода-то ведь и у нас нет. Порубали мы с Верховским… Ох порубали!

Верховский похолодел. «Куда я могу идти? Пропаду без них! Сволочь Юрка нарочно подливает масла…»

— И в огонь и в воду, атаман! — вновь повторил Замятин и бесшабашно плюнул на ковер.

Папаха подскочила вверх, на макушку оживившегося Калмыкова. Он тоже лихо плюнул на великолепный пушистый ковер. Потом сбросил с узких, зверино прочных плеч генеральскую дорогую шинель.

— Дьявольски жарко в этой конюшне! Подвигайтесь поближе ко мне, господа. И прошу без чинов. Начистоту давайте говорить. Мы почти в западне, будем искать выхода. Замятин! Сходи-ка, хорунжий, и распорядись: пусть подадут водки, вин, закусок.

Замятин охотно отправился выполнять распоряжение Калмыкова. Вернулся в сопровождении двух солдат, несших на подносах вина, закуски, посуду.

В хрустальной, прозрачной круглой вазе возвышалась горка черной зернистой икры. Калмыков почерпнул полную серебряную ложку икры и собственноручно намазал три бутерброда; потом он налил три полных стакана водки и предложил:

— Выпьем, господа! Первый тост — за благополучный исход из сих злачных мест, — и единым духом опрокинул в себя стакан водки. — Одно меня бесит: сволочь всякая будет рада! Надо было улицу за улицей вырезать. Все они за красных. Особенно рабочие слободки, окраины Хабаровска. Там гнездится большевистская зараза. Либеральничаем. Гуманничаем. Прямо в каждую морду — пуля!

— Ничего, Иван Павлович! Мы им перед отходом еще устроим какую-нибудь панихидку. Почистим тюрьму, вагон, почистим город, будет как шелковый. Ха-ха! Руки чешутся, ха-ха… — хохотали губы на неподвижном лице Замятина.

Гибкий, крепкий Калмыков вихрем взметнулся с кресла. Несмотря на вид подростка, он мог похвалиться незаурядной силой, лихим умением джигитовать, на полном скаку рассечь человека.

— Мы им еще покажем, Юрка! Ненавижу всех этих чистоплюев! Многие отвернутся от меня. Чувствую. Ты хорошо служил мне, Замятин, я верю тебе, мой хорунжий. Мало у меня настоящих, крепких казаков осталось. Единицы считанные. Они не то, что армейские, — метнул он зло в Верховского. — Армейские — слякоть. Поздравлю тебя, сотни… подъесаул Замятин! Завтра отдам приказ о повышении тебя в чине за беспорочную службу и особые заслуги.

— Ого, расщедрился ты, Ваня, сразу на два чина вперед двинул! Теперь вижу — дело идет к концу! — хохотал Замятин. — Валяй, валяй, повышай!..

— Только, Юрка, надо тебе сослужить мне еще одну службу. Капитан Верховский! Что вы это так разнюнились? Думайте не думайте, а сто рублей не деньги! Некуда вам от меня податься! Мы все одной говенной ниткой сшиты. Нас могут и не выпустить отсюда. Опасность грозит нам: мятежная трусливая сволочь из нашего Тридцать шестого полка может кинуться на нас! Самый ненадежный полк. Некоторые части перебили офицеров и перешли на сторону партизан. Оставшиеся части тоже против меня: хотят задержать меня здесь, в Хабаровске! Мерзавцы! Хотят мной откупиться перед красными! Мы, мол, не мы, а все он, Калмыков, творил. Эти… из моей контрразведки, работают как старые бабы, протирают штаны — не знают, что творится под носом. Я от шпиков узнал, что большевики бывают в казармах Тридцать шестого полка, науськивают на меня солдат: задержать, не выпустить…

— Какие большевики? — пьяно и утомленно запротестовал Верховский. — Всех переловили и перебили после недавнего провала большевистского подполья. Откуда они появились?

— Плодятся, как грибы после дождя! Вылезли оставшиеся из своих нор и продолжают борьбу. Сколько их? Убьешь одного, а на его место встает десять. Как же нам быть с бунтарями из Тридцать шестого полка? Они не дадут нам уйти.

Замятин ударил кулаком по массивной мраморной плите, лежавшей на письменном столе. Стеклянная посуда жалобно зазвенела.

— Рубить! Рубить! Или они нас, или мы их! Рубить всех до одного, пока не поздно.

— Большой ты, Юрка, но дурной! Возьмешь их, дожидайся. Они вооружены, готовы к отпору. И не только к отпору, но и к наступлению на нас.

Верховский подскочил на кресле:

— Идея! Идея, господин генерал-майор! Завтра ведь молебствие? Вы, Иван Павлович, поведете части Тридцать шестого полка в Алексеевский собор для участия в молебствии. А мы с Юрием, пока будет идти молебствие, унесем оружие полка.

— Умница, капитан Верховский! У меня есть нюх на людей! Молодец-подлец! — подбросил папаху Калмыков вверх, на самый затылок. — Хорошо придумано! — И деловым, начальственным тоном приказал: — Нижних чинов в казарму бунтовщиков не брать! Только офицеры… без лишней огласки. Действовать наверняка. У меня есть список с именами организаторов восстания. Этих я буду рубить сам!..

В приступе бешенства Калмыков рванул ворот мундира. Пуговицы отлетели с треском. Порочное лицо стало безумным.

Выхватив из кобуры револьвер, он разрядил его в изящную японскую вазу — она рассыпалась на куски. Калмыков перевел револьвер на электрическую лампу и стал расстреливать ее, хрипло крича:

— Рубить! Сам! Рубить! Рубить! Рубить!

Юрий Замятин остановил Калмыкова:

— Иван Павлович! Ты намекнул, что нас, нищих, не примут. Китаёзы золото любят. Казна ваша пуста. Знаешь об этом?

Калмыков, очнувшийся от пьяного запала, слушал.

— Знаю. Пети-мети у нас все иссякли. Но бережливые чинуши стерегут в Хабаровске золотые запасы — монеты царской чеканки, золотые слитки. Чистое золотце, девяносто шестой пробы. В банке и казначействе хранится тридцать шесть пудов золота. Хватит нам?

— Тридцать шесть пудов? — жадно загорелся Замятин. — Еще бы не хватило! Но как мы его возьмем?

— Не отдадут добром — возьмем силой! — криво усмехнулся Калмыков, похлопывая себя по кобуре. — Разве с такими молодцами, как ты, не возьмем?

— Возьмем! — весело поддакнул ему просиявший при мысли о богатой добыче Замятин и ехидно спросил у Верховского: — Возьмем, молодец-подлец?..

— Я собрал вас, господа, чтобы отдать последние распоряжения, — важно, подражая речи старых кадровых генералов, обратился Калмыков к небольшой группе собравшихся в его кабинете доверенных офицеров. В их числе были Замятин и Верховский. — Сегодня ночью мы покидаем Хабаровск.

Офицеры знали о неизбежности краха, готовились к бегству из Хабаровска и слушали речь своего атамана молча, напряженно.