Какое-то время он стоял молча, потом пробормотал:

— Марс был красным, когда ледник начал наступать.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ничто не вечно, ни жизнь, ни форма, ни содержание.

Он помалу начал надеяться, что ему удалось проникнуть за стену, которой она окружила себя. Он хотел незаметно перевести разговор на их отношения и выбирал подходящий момент. Он шагнул к туалетному столику.

— Хочешь вина? Я налью.

Она не ответила. Он налил из графина в фужеры красного вина, подал ей один, поднял свой, как принято у баромьянцев, и сделал глоток. Вино было кислое на вкус, с восточного побережья Рагида, где созревает виноград.

— Дония… — Он сел на край матраса. Его глаза искали ее взгляда. Его тело тосковало по ней, но он сдерживал себя.

— Умоляю тебя, выслушай. Я знаю, почему ты несчастлива. Когда мы пересекли южную границу Рогавики, ты что-то затаила в себе. Я спрашивал тебя, но так и не получил ответа. Почему ты не хочешь мне сказать, что ты чувствуешь, почему не даешь помочь тебе?

Ее взгляд был похож на взгляд пойманной рыси.

— Ты знаешь, почему, — грустно ответила она. — Потому, что ты идешь войной на мою землю.

— Но я никогда этого не скрывал. И тем не менее в Арванете… да и в начале нашего путешествия…

— Тогда это были только намерения, они могли и не осуществиться. А когда это все-таки случилось, все стало иначе.

— И все-таки… ты же не будешь утверждать, что Рогавики населяет одна нация. Здесь живет не твой народ. Твой дом еще далеко отсюда.

— Поэтому я пока могу себя сдерживать, Сидир. Но все-таки больно осознавать, что сегодня страдают народы Яира и Лено, а завтра страдания постигнут и народ Магла.

— Им просто нужно усвоить, что они находятся в подчинении у Престола и соблюдать Имперский мир. Никто не собирается их тиранить.

— Сюда хлынут пастухи и землепашцы.

— Но они будут хорошо платить за землю.

— Это будут вынужденные сделки. Рассуждая так, можно договориться до того, что земля не будет принадлежать никому, ибо ни у кого нет глупой бумаги, по которой эту землю можно назвать своей. Но за какую плату можно вернуть наших диких оленей, лосей и медведей?

— Потребуется много времени, чтобы колонизировать такую обширную страну. Понадобятся целые поколения, чтобы ее обжить. Лишь ваши внуки смогут сказать, что они, наконец, цивилизованы.

— Никогда. Это невозможно.

Ее упорство рассердило его. Он глотнул, и вино немного успокоило его.

— Почему? Мои предки… Но я повторяю тебе свое предложение. Ты и твой Гервар, вы сотрудничаете с нами. Вы не оказываете сопротивления. Вы не помогаете никаким другим народам в борьбе против нас. Напротив, вы помогаете нам убедить их принять тот порядок, который должен быть. И тогда никто не будет пересекать ваши границы без вашего разрешения, и никакие переселенцы не потревожат вас, если этого не захотят ваши потомки.

— Почему я должна этому верить?

— Черт бы тебя побрал! Я же объяснял!

«Необходимо вербовать союзников среди населения…» Он осушил свой бокал.

Она тоже отпила немного. Стал ли ее тон мягче?

— Я еще раньше возненавидела бы тебя, если бы ты не сделал такого предложения. Но этого не может быть… Я слишком хорошо представляю, как все будет, но я все равно благодарна тебе, если действительно произойдет так, как ты сказал, Сидир.

Обнадеженный, он оставил свой бокал и наклонился ближе к ней. Вино играло у него в жилах.

— А почему так не должно быть? — настаивал он. — Сильный, талантливый народ, такой, как твой, под влиянием Империи может подняться так высоко, как захочет. Мы с тобой подходим друг другу, как лук и стрела. Юг хочет разделить не только вашу землю, но и смешать нашу кровь. — Он уронил свою левую руку на ее правую и улыбнулся. — Кто знает, мы можем стать родоначальниками новой имперской династии, ты и я.

Она тряхнула головой. Густые пряди взметнулись. Она улыбнулась ему в ответ, нет, усмехнулась, нет, оскалила зубы.

— Этому уж точно не бывать, — сказала она гортанно.

Задетый за живое, он сглотнул от удивления и только потом возразил:

— Ты хочешь сказать, что, по вашему, рогавикьянки не могут иметь детей от чужестранцев? Я не могу в это поверить.

— Это не всегда так, — голос ее стал бесстрастным. — Мулы могли бы рождаться довольно часто, если бы мы не мешали семени, брошенному в нас, пускать корни.

Он уставился на нее.

— Что-о? Разум может управлять телом? Шаманы, которых я видел… — Но тут его сознание сосредоточилось на более явном издевательстве. — Какие еще мулы?

— В древних сказаниях говорится, что метисы, даже если они выживали, оставались бесплодными. Сама я этого не знаю. — Ее губы снова вытянулись, когда она ненадолго замолчала. Она словно насадила его тело на рыболовный крючок. — Сейчас матери, как правило, оставляют их при рождении на съедение канюкам.

Он отпрянул от нее и вскочил на ноги.

— Сука! — выругался он. — Ты лжешь!

— Неужели ты думаешь, что я буду нянчить твоего щенка? — хихикнула она. — Да я задушу его при первом же крике! С радостью.

Сердце у него гулко забухало. Сквозь красноватую дымку он видел ее загорелое тело, вытянувшееся на постели. Сквозь раскаты грома он услышал ее потрясающе уверенный голос:

— Считай, что тебе еще повезло, Сидир, ведь я не оторвала у тебя твое мужское достоинство.

«Она такая же сумасшедшая, как и все остальные, — гудело у него в голове. — Она просто ловко это скрывала. Раса маньяков…»

Его ладонь с громким звуком ударила ее по щеке. Она едва шевельнулась от удара, грудь вздымалась и опускалась ровно, как и прежде.

Кем она для него была — притворялась, что была — эта мысль рубила его, словно топором. Мучаясь сам, он отплатил ей тем же. Жестокость за жестокость.

— Вот как! — заорал он. — А ты знаешь, для чего они существуют эти твои грязные дикари? Я тебе этого не говорил, потому… потому, что надеялся… — Воздух царапал ему глотку. — Послушай-ка, ты, сука! Если они не сдадутся, мы вышибем землю у них из-под ног, мы перебьем всю дичь.

Он почти не слышал ее рыданий. Хлестнул ее рукой по губам. Она откатилась в дальний угол кровати и сжалась. Он ударил сильнее. — Да, бизонов, носорогов, пони, антилоп, оленей, диких ослов высоко в горах, карибу в тундре, лосей и медведей в лесах… фермерам это не под силу, пехоте не под силу, а баромьянским лучникам на лошадях — раз плюнуть. Пройдет лет пять, и последнее стадо в прерии погибнет, и последний житель Рогавики приползет к нам, выпрашивая кусок. Теперь тебе понятно, почему им лучше прекратить убивать наших людей… пока еще не поздно?

Она тяжело дышала. Внезапная жалость нахлынула на него и погасила его ярость.

— Дония, — пробормотал он и потянулся к ней, — дорогая, прошу тебя…

— Йе-о-оо-оо, — вырвалось из нее. — Йа-а-я-р.

Встав на четвереньки, вцепившись ногтями в одеяло, широко раскрыв рот, она раскачивалась из стороны в сторону. Ее зеленые глаза с маленькими точками зрачков горели. Она издавала нечеловеческие звуки, от которых мороз продирал по коже. Он отступил, держа руку на рукоятке ножа.

— Дония, — бормотал он, — что с тобой? Успокойся, попытайся успокоиться.

Он уперся спиной в перегородку.

Он видел, как она летела на него, пальцы скрючены, мертвенно-бледное лицо искажено, зубы готовы превратиться в клыки. Мелькнул его нож. Но прежде, чем он успел ударить, она налетела на него, и они покатились по полу. Она извивалась у него на животе, пытаясь дотянуться ногтями до глаз. Брызнула кровь. Он перехватил нож и приставил его кончик ей под ребра. Каким-то образом она почувствовала близость ножа. Быстра и гибкая, как ласка, она извернулась, схватила его запястье и резко вывернула его. Он едва не выронил оружие. Свободной рукой он едва отбивался от нее. Она вцепилась зубами в запястье руки, державшей нож и сжала челюсти. Правой рукой она нащупала его горло и начала душить его, левая рука нашаривала пах. Бедрами она сдавила ему ногу, навалившись на него всем телом. Ее незащищенная грудь была так плотно прижата к нему, что до нее невозможно было добраться. Спиной она принимала удары его левой руки.