Так мы просидели с ней рядом некоторое время, не говоря ни слова. О чем ей было со мной говорить? Все их разговоры со мной кончились. Настало время дел. А пароход тем временем катил нас по темной глади великой русской реки, ударяя по воде лопастями своих колес. Перед нами на шесте горела лампочка, освещая носовую часть палубы. И вместе с этой палубой и лампочкой нас несло куда-то в неведомую теплую мглу, где роились и двигались туда-сюда огни разного цвета.

Я покосился на сидящую рядом девушку. Это была такая девушка, у которой все крупно: и лицо, и глаза, и губы, и черные бунтующие волны над головой, колыхаемые встречным ветром. И думы ее тоже, наверно, были крупные и серьезные, под стать ее размерам. И только сейчас в этих высоких, недосягаемых для меня думах наступила передышка. Они временно принизились, обратясь к моей скромной персоне. Однако, пробуя скрыть, ради какой цели они временно обратились к моей персоне, она задала мне посторонний вопрос:

— Вы Никанора последний раз давно видели?

— Давно.

Так я ей ответил без всяких колебаний. Действительно, когда я видел Никанора и где? В каком-то другом, далеком царстве-государстве, в далекой прошлой жизни, которая уже никогда ко мне не вернется. Варвара спросила:

— Как давно?

Я ответил:

— В начале июня.

— Он один был или с кем-нибудь?

Я понял, что ее интересовало. Она думала о какой-то другой девушке. Нет, я не видел его с другой девушкой. Я видел его с Василием. Но даже про Василия не стоило ей говорить. Зачем ей было знать, как Никанор ударял Василия о ствол дерева? Тем более что длилось это недолго и дальше Никанор опять пошел один. Я так и сказал ей:

— Он шел один по саду мимо Адмиралтейства.

Она кивнула и задумалась, всматриваясь в глубину ночи, где были рассыпаны огни разного цвета и разной яркости. Думала она, конечно, о том, как бы понадежнее доставить меня к одному из этих огней. О чем еще могла она думать, обремененная столь важной заботой?

Так мы сидели с ней рядом вдвоем среди ночи — сильная, красивая русская девушка и хитрый, изворотливый финн, вознамерившийся обернуть вокруг пальца всю их огромную Россию, но потерпевший в этом деле крах. Мы сидели и молчали, глядя вперед на темную волжскую воду, уносившую меня к моей последней неведомой пристани.

И, хорошо зная, какой конец уготован мне на этой пристани, я решил напоследок хотя бы поговорить немного. Чего мне было стесняться? Все равно умирать. И, думая так, я сказал сидевшей рядом девушке:

— Скажите, пожалуйста, не откажите в неведении, что должен делать мужчина, если женщина, которую он поцеловал, ударила его за это по щеке?

Быстро обернувшись ко мне, она некоторое время с подозрением вглядывалась в мое лицо своими черными глазами, тронутыми прозеленью, потом спросила строго:

— Это вы о ком?

Я понял, что она приняла мой вопрос на свой счет, и постарался отвести ее подозрения. Я сказал:

— Это я об одном финне. Он был тут у вас в России и хотел жениться на этой женщине.

Она опять с минуту всматривалась в меня молча. Я не мешал ей всматриваться. Но мне хотелось, чтобы она догадалась, что я не о каком-то другом финне говорю, а о самом себе. Не знаю, догадалась ли она. Может быть, и догадалась, только оставила это про себя. Она спросила:

— Это русская женщина?

— Да.

Ее черные глаза, разбавленные зеленым цветом, еще некоторое время продолжали изучать мое лицо, затем последовал новый вопрос:

— А она тоже любит его?

Похоже было, что девушка все-таки догадалась, о каком финне шла речь, но, принимая мою условность, не показала виду. Я ответил ей:

— Не знаю. Скорее не любит, чем любит.

— О, это совсем другое дело. Это очень плохо для него.

Мне стало не слишком весело от этих ее слов. Она заметила это и добавила:

— Но все же духом падать ему не следует. Пусть борется, добивается. Ничто на свете не дается без борьбы, а в особенности человеческое счастье. Во всяком случае, пусть не таит это в себе и почаще высказывает ей свои чувства. Это подействует на нее рано или поздно. Не может не подействовать. А молчание делу не поможет. Женщины не любят молчальников.

Вот как мудро она умела говорить, эта девушка, сама тоже основательно затронутая любовью. И, пробуя выпытать у нее еще что-нибудь полезное для себя, я спросил:

— А если и она его любит?

— Тогда тем более не следует ему молчать. Пусть выговорится. Для того и наделен человек даром речи, чтобы пользоваться им. Особенно в таких обстоятельствах. Ведь это же на всю жизнь! Как можно тут молчать! Сказать ей нужно все, чтобы полная ясность была с его стороны и определенность. Надо же помнить, что она ждет этого. Нельзя же без конца донимать ее молчанием. С ума можно сойти от такого молчания, от неизвестности, от нелепости всего этого, от глупости, наконец!

Она слегка наклонилась вперед, поставила локти на колени и, подперев ладонями подбородок, задумалась. Ее взгляд, устремленный вперед, выражал тоску, и черные брови хмурились. Она повторила еще раз: «С ума можно сойти». Уткнулась в ладони лицом. И, сохраняя это положение, принялась медленно раскачиваться взад и вперед. При этом все темное море ее волос тоже задвигалось туда и сюда, захлестывая своими беспокойными волнами попеременно то ее сильную белую шею и плечи, то лицо и руки по самые локти. Встречный ветер тщетно пытался пригладить и успокоить эти черные буйные волны.

Похоже было, что она крепко о чем-то загрустила и даже готовилась поплакать. Полагая себя обязанным удержать ее от этого, я сказал:

— Не надо грустить.

И, чтобы как-то подкрепить свои слова, я коснулся рукой ее головы. Не то чтобы я хотел ее погладить, как ребенка. Трудно было бы пригладить это черное буйство, раскинувшееся на все стороны. Но надо же было чем-то подкрепить сказанное. И вот я протянул руку, а мои пальцы, не зная, что делать, просто так окунулись в густоту ее волос, ощутив их упругость и жесткость.

Она мгновенно выпрямилась, взглянув на меня с недоумением. И я не увидел в ее черно-зеленых глазах даже признаков слез. Посидев еще с минуту молча, она встала и, сказав мне «спокойной ночи», ушла в свою каюту.

Отправился и я в свою. И, вытянувшись там на постели под легким летним одеялом, я подумал, что вот и тринадцатый день моего отпуска миновал, а я все еще был далеко от своей женщины. И не только был далеко, но и продолжал от нее удаляться. Как долго этому еще предстояло длиться — я не знал. Но зато я теперь знал твердо, чего стоили заверения Ивана Петровича относительно дружелюбия русских к финнам. Очень мало они стоили. Какой тут мог быть разговор о дружелюбии, если первый же попавший к ним финн без всякого милосердия обрекался на гибель. На мне проверилось это. Стоило мне удалиться от Ленинграда на самую малость, как они меня сразу же поймали в заранее расставленные сети и поволокли на расправу в глубину своей страшной России. И, чтобы не потерпеть провала в этом черном деле, они сговорились между собой все поголовно, от старых до малых. Даже красивые девушки состояли в этом сговоре и даже небесные дожди.

И где-то тут совсем близко оказался теперь тот страшный Иван. Ему осталось только слегка протянуть свою железную руку, чтобы достать мое горло. Он подстерегал меня у дверей каюты, он заслонил собой окно, он ловил ухом каждое мое движение через стену и потолок, он держал в своих ладонях все это судно, плотно сжав пальцы, чтобы не дать мне проскочить между ними. Всю Волгу держал он под своим надзором, во всю ее длину и ширину, от берега до берега, заботясь о том, чтобы не засорились ее воды от присутствия какого-нибудь финна. И даже небо над Волгой держал он в чистоте, прощупывая там вдоль и поперек до самых звезд ночную темноту и тучи. И не было мне никакого спасения на этот раз.

Только Юсси Мурто сумел бы, может быть, вырвать меня из этого капкана. Но где был Юсси Мурто? Далеко он был. И, возвышаясь где-то там, среди холодных туманов севера, он все думал о чем-то, угрюмо глядя на Ивана. О чем он так упорно думал последнее время, немногословный голубоглазый Юсси? И, думая о чем-то своем, он готовился, кажется, что-то сказать Ивану, смотревшему на него с любопытством сквозь мрак и тучи из своих русских просторов. И он действительно сказал ему после долгого раздумья: «Нет, все не так у вас идет, как надо. Вы сбились. В делах жизни целого народа надо исходить из здравых понятий. А вы исходите из настроения. Это ставит вас вне общего потока. Жизнь обтекает вас и уходит вперед. А вы, стоя на месте и размахивая руками, думаете, что это движение создаете вы. Нет, не вы. Совсем другие силы толкают жизнь».