Я спросил:

— И ни один из вас не пожелает остаться на своей земле?

Какой-то встрепанный парень из тех, что лежали на траве, крикнул:

— Я останусь! Я не вернусь! Не желаю, чтобы надо мной бригадир стоял. Самостоятельности хочу!

Но ему в ответ крикнули из разных мест:

— Куда тебе самостоятельность? Пропадешь ты с ней! Разбазаришь все и сопьешься. Заткнись-ка лучше!

Я спросил секретаря райкома:

— А таких, как Арви Сайтури, у вас разве не окажется?

Он пожал плечами:

— Кто знает. Какие-то отдельные черточки, близкие вашему Арви, возможно, и проявятся у кой-кого. Кто-то, может быть, попытается применить его ухватки. Но из этого ничего не выйдет. Против него дружно встанут все остальные, привыкшие во всем действовать сообща. И от нашего новоиспеченного Арви останется только мокрое место. Это я говорю в отношении людей среднего возраста. А про этих и говорить нечего. — Он кивнул в ту сторону, где скопились молодые люди, и добавил: — Попробуйте разъединить их заборами. Напрасно только время потеряете. Они даже не поймут, для чего это делается. Вот почему самый разговор на эту тему лишен реальной почвы.

Я окинул взглядом все эти безмятежные молодые загорелые лица, обращенные ко мне с веселым лукавством, и подумал, что, пожалуй, так оно и было. Пытаться им втолковать, что они выбрали в жизни не ту дорогу, — напрасный труд. Все мною увиденное и услышанное у них за три дня подкрепляло это мнение. Да, пожалуй, не имело смысла открывать еще раз по этому поводу рот.

Но тогда выходило, что не за мной осталось последнее слово, а за ним, за секретарем райкома. Он с самого начала повел разговор по какой-то своей линии, чтобы этого добиться. Его перебивали, меня перебивали. Он этому не препятствовал, но снова выводил разговор к тому, что наметил. И он, кажется, доказал намеченное. Ну и ладно. Пусть доказал. Я ничего не имел против его доказательства. Я, может быть, сам прибавил бы что-нибудь к его доказательству. Но зачем они так откровенно смеялись? Могли бы чуть вежливее смеяться. И я сказал им всем, смотревшим на меня с любезной снисходительностью:

— Нет, что-то у вас все-таки не так, простите в солидарности. Когда строят что-нибудь новое, то знают, на чем строят. Нижнее должно быть крепче и плотнее, чем верхнее. А ваше нижнее — где оно, и что оно такое? Его трудно увидеть, потрогать, назвать.

Ответил мне опять секретарь:

— Почему трудно назвать? Строится наше новое на незыблемой основе марксистско-ленинской науки. А насколько эта основа прочная — показал опыт. Многие пытались ее не только потрогать, но и расшатать, свалить, срыть с лица земли. Где они теперь, те, кто пытался? Они сами исчезли с лица земли. А мы живем и продолжаем расти.

Так ответил мне секретарь райкома, вызвав новые снисходительные усмешки по моему адресу среди сидящих. Я сказал:

— Не знаю. Может быть, они не с той стороны расшатывали.

И на эти мои слова тоже был смех. Секретарь сказал:

— Не думаю. Прежде чем решиться на такую операцию, они очень тщательно изучили все наши слабые места и нацелились на самое слабое, по их мнению. Но даже это не помогло.

Я ответил:

— Они просто не сумели разглядеть. Они издали смотрели и потому ошиблись. А вот я смотрю близко и вижу, где вас можно пошатнуть.

И опять по собранию прошел смех. Секретарь спросил под этот смех:

— Не подскажете ли нам, где вы заметили у нас это слабое место, на тот случай, если нам опять будет грозить нашествие злых сил?

И я ответил под общий смех:

— Нет, не подскажу. Я сам хочу вас завоевать и потому приберегу это место для себя. Но у вас много других слабых мест. Одно ваше слабое место в том, что вы все время как бы живете где-то на верхнем этаже. Оттуда далеко видно. А даль всегда красива. И вот вы любуетесь на эту даль, забывая перегнуться через подоконник и посмотреть, на чем держится этот верхний этаж и что окружает его основу. Вы близкое разучились видеть, настроив свои глаза на горизонт. А горизонт — это коварная линия. Она непременно отодвинется от вас, когда вы к ней приблизитесь.

— Так, по-вашему, мы возвели свой верхний этаж на воздухе? Кто же за нас определил прочность грунта, замесил бетон, заложил фундамент и выстроил первые этажи? Или мы строили, сами не ведая, что делаем?

Так он мне ответил, и опять по собранию прокатился смех. Но не довольно ли было смеха? Я сказал:

— Не знаю, на чем вы держитесь и почему держитесь вообще. Не знаю, почему вы все еще живы, почему здоровы, румяны, молоды и сильны. Вам давно пора лежать при последнем издыхании, а вы еще почему-то живете.

Я сказал это, и в ответ опять громыхнул смех. Секретарь спросил, сам продолжая смеяться:

— Что вас привело к такому выводу? Не скажете ли нам, если это, разумеется, не секрет?

Я сказал:

— Нет, это не секрет. У вас нет в жизни того, что толкает человека к делу. Чем движется ваша жизнь? Что заставляет вас иногда хоть немного поработать? Непонятно что. Поэтому трудно разобрать, где у вас работа, а где игра с песней. И поэтому вы работаете только в четверть силы. А работая в четверть силы, вы все время что-то недоделываете и все время как бы забираете откуда-то в долг. Что-то недодала земля, что-то недодала торговля — и получился долг, который покрывается неизвестно откуда. И так из года в год. Ваша торговля совсем никуда не годится, и непонятно, на чем она держится. Зайдите в магазин у нас в Хельсинки. Там с вами обойдутся вежливо и внимательно, несмотря на то, что вы воевали с нами. Там вы обязательно получите нужный вам товар, а когда дома его развернете, то найдете в упаковке записку, где будет сказано: «Надеемся, что наш товар вам понравился. Просим вас и впредь быть покупателем нашего магазина». А у вас в такой записке будет сказано: «Надеемся, что вы никогда больше не появитесь в нашем магазине и оставите нас в покое».

Собрание опять грохнуло смехом, и это было странно. Над чем же они смеялись? Я сказал:

— Но у вас даже записку поленятся вложить в упаковку. У вас даже упаковки на товаре не будет и даже самого товара. У вас просто отвернутся за прилавком от покупателя, выжидая, когда он выйдет из магазина. С такой торговлей вам давно пришла пора начисто разориться, закрыть ее и пригласить к себе умеющих торговать из других стран.

Опять мои слова покрыл смех. А секретарь райкома сказал:

— Однако мы не разоряемся и не закрываемся. Торговый оборот в нашей стране из года в год увеличивается. Экономика крепнет и развивается. Уровень жизни населения растет как никогда. Чем вы это объясните?

Я ответил:

— Очень просто. Где-то у вас есть большая центральная казна, в которой скопились богатства еще с тех времен, когда у вас в России умели кое-где работать в полную силу. За счет этих накоплений и покрывались нехватки вашей теперешней работы и вашей теперешней торговли. Но разве может без конца такое длиться, когда затраты есть, а поступлений нет? Вместо них все новые и новые долги. Нет, оно не может без конца длиться. Оно длилось до этого года. И вот наступил конец. Запасы в вашей главной казне на исходе. И в будущем году уже никто не покроет недоработанное вами на земле и в торговле. В будущем году вы окажетесь в долгу у самих себя. Наступит крах. И только какое-нибудь чудо может вас еще спасти. Не знаю, какое чудо. Нужно, чтобы с неба упали к вам те доходы, которые вы упустили в своей торговле, и тот продукт, который вы не вырастили, оставляя многие свои земли пустыми и работая на остальных землях в четверть силы. Но с неба теперь такие вещи не падают. Значит, в будущем году вашу Россию постигнет голодная беда. Придется мне прийти к ней на помощь и принести из глухих финских лесов и болот хлеба, масла и свинины.

Я говорил им это, а они смеялись, повернувшись на своих скамейках больше ко мне, чем к столу. Не знаю, чему они смеялись. Я говорил им самые горькие истины. Им бы ужаснуться, присмиреть и пригорюниться перед подстерегавшими их злыми невзгодами, а они смеялись, беззаботные, здоровые и сытые, обратив ко мне темный загар своих лиц, дополненный веселым блеском глаз и зубов, смеялись так, будто я не гибель им предрекал, а рассказывал забавные анекдоты. Грозя им страшной судьбой, я видел обращенные ко мне отовсюду растянутые в смехе рты, мужские и женские, молодые и старые, красивые и некрасивые. Даже детские рты вплетали свой звонкий смех в общий веселый гул, издаваемый ртами взрослых. Секретарь райкома спросил меня сквозь этот гул: