— А потом стали бы жить.

— Стали бы жить? Великолепно. Каждый за своим забором?

— Да. А как же? За чужой забор нехорошо забираться.

Он совсем развеселился, оглядывая лица слушателей. И среди них тоже, судя по блеску зубов, появилось много улыбок. Секретарь помолчал, довольный этим. Вид у него был такой, будто он заранее предвидел, что наш разговор повернется к чему-то забавному. Но я не собирался давать им к тому повод. Я сказал:

— Жить мы, конечно, стали бы намного лучше, чем живете вы.

Он удивился.

— Вот как!

— Да. У нас эта земля давала бы хлеба вдвое больше, чем у вас.

— Это почему же?

— А потому, что у вашей земли нет хозяина. За ней некому присмотреть. А у нас она сразу попала бы в хозяйские руки.

— Позвольте! С чего это вы взяли, что у нас она без хозяина? Кто вам внушил такую чепуху?

— Никто. Я сам вижу. У настоящего хозяина не пропал бы даром ни один метр земли. Он всю ее прощупал бы руками, чтобы понять, чем она дышит и что может ему родить. А у вас даром пропадают многие десятки гектаров.

— Где пропадают?

— Везде. Вот, например, этот бугор. Когда-то здесь, вокруг церкви, был сад. Почти целый гектар сада. Это видно по остаткам пней и обломкам кустарников. Где хозяин этого сада? Нет у него хозяина. И потому нет сада.

Тут секретарь райкома партии поднял назидательно вверх указательный палец и сказал, обращаясь к собранию:

— Слыхали, товарищи? Это вам в упрек. Вам!

Люди слегка заволновались, переговариваясь между собой вполголоса. А я продолжал выкладывать свое, чтобы поубавить немного их улыбки:

— Не знаю, кому это в упрек, но и в других местах у вас тоже много пропадает земли. Это можно увидеть по всей вашей России. На пути сюда я слыхал разговор, из которого понял, что у вашего правительства есть намерение распахать где-то миллионы гектаров нетронутой земли. Сперва я не мог понять, о какой земле шла речь, но теперь понял. Я сам видел везде эти гектары, и у вас вижу. Вот, например, все эти обрывы и боковые скаты оврагов. Они ведь земляные, а не дают ничего, кроме сухой, мелкой травы. Но могли бы дать, если чуть срезать их вашими бульдозерами, а потом засадить садовыми деревьями и ягодными кустарниками. Теплицы можно построить на южных скатах и растить в них зимой огурцы и томаты. Москва от вас близко. На одних теплицах можно разбогатеть. Овраги в узких местах надо закрепить лесом, а в широких — распахать и засеять хлебом. Я видел, у вас там пасется скот. Непростительно устраивать пастбище там, где может быть пашня. И потом, у вас есть просто пустые земли, совсем ни к чему не приспособленные. Их можно видеть и справа и слева от дорог, на поворотах, на спусках, на задворках. Это небольшие куски, но вместе они тоже составляют гектары. Между пашней и краем обрыва тянутся полосы в два-три метра шириной. Они поросли травой, которую никто не косит, никто не съедает. Да, плохо, когда у земли нет хозяина.

— Да есть же у нее хозяин! Почему вы так упорствуете в своем утверждении?

Секретарь райкома даже ладонью хлопнул по столу, выкрикнув эти слова. И по шуму людского говора, по усмешкам, по выражению обращенных ко мне глаз я понял, что и собрание согласно с ним. Тогда я сказал:

— Не знаю. Может быть. Но если у нее и есть хозяин, то он где-то очень далеко и потому не может видеть, в каком невнимании находится его земля.

— В каком же невнимании, если мы первые в районе по урожайности!

Это крикнул, обернувшись ко мне, красивый загорелый парень в соломенной шляпе и в клетчатой рубашке без рукавов. Его поддержали девушки, женщины и другие парни, крикнув мне с разных мест:

— Мы и по трудодню первые!

— И по сдаче хлеба государству!

— И по общим доходам!

Они перечислили еще что-то насчет молока и мяса, но я не все понял. Когда они умолкли, я сказал парню в соломенной шляпе:

— Попробуйте бросить свою шляпу вот на ту рожь. Она сразу же провалится между колосьями на землю. А я вырастил бы на этой земле и под этим солнцем такую рожь, которая удержала бы вашу шляпу на верхушках колосьев. И не только шляпу. Я брошу на нее свой галстук — и он тоже останется наверху, на кончиках колосьев, потому что ему некуда будет провалиться. Между колосьями не найдется пустого места — так плотно и густо они у меня вырастут.

Я видел, что улыбок стало меньше на обращенных ко мне лицах. Как видно, мои слова оказали свое действие. Секретарь райкома спросил:

— Какими же средствами вы этого достигнете?

Ему вместо меня ответил с места какой-то сердитый, плохо выбритый и плохо причесанный мужчина:

— Известно, какими средствами: удобрений вбухал побольше — вот и достиг.

Я сказал:

— Дело не только в удобрениях. Без них никто не сеет.

Он проворчал:

— Сеют. Еще как сеют — дай только волю…

Звонкий детский голос подсказал ему:

— На Украине сеют! Там земля не нуждается в удобрениях!

Я всмотрелся и увидел сидящего на траве мальчика в коротких синих штанишках и в белой безрукавке. Это был тот самый, что возглавлял накануне вечером детскую компанию в их сельском музее. Он улыбнулся, встретив мой взгляд, и с довольным видом принял одобрительные кивки других деревенских мальчиков и девочек, сидевших с ним по соседству. У меня тоже мог в очень скором времени появиться такой же собственный мальчик, с таким же коротким, задорным носом и такими же густыми русыми волосами, еще не знающими, как им расположиться на голове: склоненными влево или вправо или оставаться торчащими во все стороны. И, обратясь к нему, к моему голосистому мальчику, так уверенно чувствующему себя в своей огромной семье, я сказал:

— Не знаю. Я не видел такой земли и, наверно, никогда в жизни не увижу. Для меня она — как сказка о царе Салтане, которую написал ваш Пушкин. Где-то там за тридевять земель, живет царь Гвидон, а волшебная белка нагрызает ему для казны изумруды и золото да еще песенки поет.

Люди заулыбались моим словам, а секретарь райкома спросил:

— Вы сказали, что дело не только в удобрениях. В чем же еще?

Я ответил:

— Это трудно объяснить. Конечно, можно сказать, что, кроме удобрений, земле нужны солнце и дождь. Но это не все. Земле нужно еще… как бы это сказать… земле нужна ласка. Ей, кроме солнца, нужно еще тепло человеческого сердца. Душу надо в нее вкладывать. Вот запахал человек что-то в землю — и заодно вложил в нее кусочек своего сердца. Запахал еще что-то — и опять кусочек вложил…

Меня прервала молодая женщина в цветастой косынке, крикнувшая с места:

— Этак все свое сердце разбросать недолго!

Я поправил ее:

— Не разбросать, а вложить с вниманием и любовью.

Но она возразила:

— Все равно. А от сердца-то что останется? Огрызок?

Я ответил:

— Нет. Придет время урожая — и сердце у крестьянина опять цельное, полное и горячее, готовое снова дарить и тратиться.

Я видел, что сидевший за столом темнолицый председатель кивнул несколько раз, как бы в одобрение моим словам. Он, должно быть, понял, что я хотел выразить, говоря о сердце. Парторг тоже смотрел на меня серьезно и задумчиво, подперев ладонями подбородок. Секретарь райкома продолжал стоять между ними, опираясь концами пальцев рук о стол и оглядывая внимательно лица людей, сидевших перед ним в сорок рядов на длинных скамейках, сделанных из толстых досок. Видно было, что разговор со мной он еще не считал законченным, но и другим тоже не препятствовал в него вторгаться. Что-то интересное для всего собрания готовился он, кажется, извлечь из этого разговора. Выждав, когда люди приумолкли, он опять обратился ко мне через их головы, задав такой вопрос:

— Итак, вы считаете, что мы в свой труд на земле не вкладываем сердца?

Я ответил:

— Да. Но это понятно. Отдавать свое сердце земле способен только ее хозяин. А у вашей земли хозяина нет.

Он рассмеялся, замотав головой вправо и влево, потом сказал:

— Вы неисправимы. Никак не желаете понять, что он здесь же присутствует, ее хозяин.