Миновав сенокосную луговину, катер обогнул капустное поле. Здесь низина сузилась, позволив далекому береговому обрыву снова приблизиться к воде. И здесь катер подошел наконец к причалу напротив деревни Чуркино. Мы все вышли на берег. Кое-кого из прибывших встретили ребятишки. С ними они разошлись в разные стороны. Меня никто не встретил. Меня готовились встретить совсем в другом месте. И, торопясь попасть скорее туда, где меня готовились встретить, я направился к пристани.

Парторг в это время выкатил мотоцикл из деревянного сарайчика. Я остановился. Что-то надо было, пожалуй, сказать ему на прощание за все его заботы обо мне. Подумав немного, я свернул к нему с дороги и постоял немного возле него, ожидая, когда он кончит разговор с маленьким черноглазым мальчуганом, вцепившимся своими ручонками в заднее сиденье мотоцикла. На мальчугане были знакомые мне короткие синие штаны и белая рубашка с короткими рукавами. Я уже видел однажды этого мальчугана в том садике, где они так безжалостно разнесли мои финские сказки. Он цеплялся за мотоцикл и упрашивал парторга:

— Прокати, дядя Вася, а? Прокати!

Но парторг отвечал:

— Нельзя, голубчик. Упадешь.

А тот уверял:

— Не упаду, дядя Вася! Вот увидишь! Ну, прокати-и!

Дядя Вася, кажется, был в затруднении. Он явно не хотел обидеть мальчика и потому медлил трогаться с места, выжидательно озираясь вокруг. Заметив меня, он как будто обрадовался и сказал мальчику:

— Попроси вон дядю Лешу. Если он тебя подержит — поедем.

И красивые черные глаза мальчонки мигом обратились ко мне, и мне он сказал с робкой надеждой:

— Дядя Леша, вы подержите?

Милый мой мальчик! Ну конечно же, я тебя подержу. Разве может отказать тебе в таком пустяковом деле твой дядя Леша! Я усадил его перед собой на заднее сиденье и надежно оградил с двух сторон руками, взявшись ими за кожаную скобу. А он положил свои ручонки на кисти моих рук. И мы понеслись вдоль нижнего края обрыва мимо косарей, идущих и едущих домой с береговой низины, где они за два дня превратили сырую луговую траву в полсотни стогов сухого сена. Черные кудряшки мальчугана трепыхались на ветру, касаясь моего подбородка. И когда нас встряхивало на ухабах, его худенькие ручонки сильнее сдавливали кисти моих рук.

Парторг остановил мотоцикл у футбольного поля. Мальчонка мигом спрыгнул на землю и, крикнув на ходу: «Спасибо, дядя Вася! Спасибо, дядя Леша!» — умчался в отдаленный уголок поля, где стояли приспособления для разных детских игр и где уже шла игра в маленький мяч, поддаваемый палками. Проследив за ним с улыбкой, парторг спросил меня:

— А вы как, Алексей Матвеич, со мной дальше махнете или посмотрите, как наши тренируются? У них завтра матч с командой колхоза «Луч».

У меня не было надобности ехать с парторгом дальше. Что я там у него не видел? Я все видел и знал, что касалось их колхозов. На пристань мне надо было теперь идти, чтобы уехать вечером в город Горький, а оттуда в Ленинград, где тосковала по мне моя женщина. И ведь я, кажется, уже шел к пристани, но вот так получилось… Да, все у них тут заодно.

Парторг спросил еще раз:

— Так вы остаетесь?

— Да…

Он умчался на мотоцикле к себе домой, в деревню Кряжино, а я остался. Но я не сразу направился к пристани. Время было не такое уж позднее. Солнце стояло еще довольно высоко над верхней кромкой обрыва, заливая своими жаркими лучами футбольное поле, устроенное в самой широкой части дна бывшего оврага, у его выхода в приречную низину. По этому полю гоняли мяч взрослые парни, одетые в трусы и майки. Я присел на боковом скате оврага, наблюдая за их игрой и заодно поглядывая также в тот конец поля, где играли мальчики.

Оба ската оврага постепенно заполнялись зрителями. Это были все больше молодые люди — парни и девушки, уже успевшие переодеться в чистое после работы. На скате было удобно сидеть. Когда-то здесь, наверно, пасли коров, и они вытоптали на нем снизу доверху ряды продольных тропинок. А после того, как сюда перестали пускать коров, эти тропинки заросли густой травой и цветами. Получились мягкие травянистые ступеньки, вполне заменявшие сиденья.

Устраивать здесь деревянные сиденья не было надобности для тех немногих зрителей, какие могли тут собраться из нескольких ближних деревень. Да и не так уж густо, кажется, обстояло у них дело с деревом. Какие-то деревья, правда, росли в глубине оврага позади футбольного поля, но вряд ли они годились на доски для скамеек.

Я поднялся и прошел туда немного по средней части ската. Да, там, дальше, по дну оврага действительно довольно густо росли лиственные деревья, среди которых виднелись и березы. Но это был не строевой лес, а скорее молодой парк, приспособленный для гулянья. В нем виднелись посыпанные песком дорожки и садовые скамейки, на которых уже сидели кое-где уединившиеся молодые пары.

Я поднялся на самый верхний край ската и оттуда увидел весь парк до конца. Судя по выступающим из глубины оврага вершинам деревьев, он протянулся на добрый километр, заполняя собой все изгибы оврага. А по обе стороны от него раскинулись хлебные поля.

Пока я так окидывал прощальным взглядом их владения, готовясь идти к пристани, незаметно наступил вечер. На футбольное поле от бокового ската надвинулась темная тень. Солнце порозовело и укрупнилось, готовое укрыться за отдаленными холмами. Ребятишки оставили игру и поднялись по склону другого ската к хлебным полям, где и скрылись вскоре из моих глаз. А пока я спускался вниз, чтобы выйти на дорогу, ведущую к пристани, футболисты тоже покончили с игрой. Быстро одевшись, они стали расходиться кто куда. Некоторые из них выехали на велосипедах в приречную низину, а остальные присоединились к зрителям и с ними вместе потянулись в парк.

Мне было с ними не по пути. Бросив прощальный взгляд на ту боковину оврага, по которой вскарабкались убежавшие домой мальчуганы, я направился к реке. Та боковина была еще освещена уходящим за холмы солнцем. Но темная тень от противоположной боковины уже наползала на нее снизу. И к этой тени прибавилась еще тень человека, идущего по верхнему краю противоположной боковины. Она заняла собой всю высоту освещенного солнцем травянистого ската, эта быстро идущая тень, и даже не уместилась на нем, переломившись в своей верхней части и скользя плечами и головой по ближайшим хлебам.

Я всмотрелся в человека, шагавшего там, наверху, вдоль кромки оврага. Ого! Вот кто тут объявился. Это был тот самый двухметровый легионер, который едва не проткнул меня вилами в первый же день моего появления в их колхозе. Спасло меня только то, что он еще не успел получить приказ ринуться на Финляндию. Но куда же он теперь так стремительно шел?

Я остановился. Время позволяло мне останавливаться, позволяло смотреть и думать. Я всегда думаю своей умной головой и потому так верно разбираюсь во всех явлениях жизни. Время могло мне даже позволить пройти немного назад в направлении их парка, уже утонувшего в тени, если не считать выступавших над кромкой оврага вершин. И, идя назад к их парку, я все поглядывал на этого молодца, отмеривавшего там, наверху, по кромке оврага свои полутораметровые шаги.

Куда его так стремительно несло? Что-то важное, наверное, ожидало его там, куда он торопился. Чем оно могло быть, это важное? Оно могло быть, пожалуй, только одним. Оно было тем самым, откуда ему предстояло получить наконец приказ ринуться на Финляндию. И за этим приказом он, конечно, и торопился. Вот какая догадка осенила вдруг мою умную голову, если считать, что она действительно ее осенила и что я не просто так, из любопытства отправился в их сельский парк, имея на то избыток времени.

Я шел по средней дорожке парка, вдыхая запах густой высокой травы и полевых цветов, которыми он зарос внизу. В обе стороны от этой дорожки разбегались тропинки. В кустарниках стояли скамейки. Оттуда до меня доносились тихие голоса тех, кто стремился тут уединиться в наступающих сумерках. Но я не смотрел на них. Я смотрел только вверх, где в просвете древесных вершин мелькала на фоне вечернего неба темная фигура длинного парня, далеко опередившего меня.