До Корнева действительно оказалось не близко. Одна только тропинка взяла у меня без малого полчаса, и едва ли не два часа шел я по грунтовой дороге, которая изгибалась туда и сюда среди холмов, обходя овраги и балки. Лесов было мало в этой части России, так свирепо изрезанной оврагами. Не мудрено: сюда я еще не успел завезти древесные семена. Что делать. Не мог же я разорваться. Приходилось им поэтому запастись пока терпением и подождать немного до той поры, когда некий расторопный финский деятель по имени Аксель Турханен соберется к ним насаждать леса и укреплять овраги.

Безлесье зато открывало моему глазу новые отдаленные пространства. И я увидел, что Россия все еще не кончалась даже здесь. Ее пологие холмы с посевами хлебов и деревнями тянулись дальше к югу, западу и востоку, сопровождаемые белыми облаками и птицами, которых тоже могло не хватить в конце концов на такую невероятную обширность. Не знаю, как далеко они туда дальше простирались, эти русские зеленые холмы. Синее марево окутывало их на горизонте, не давая разглядеть последний холм, за которым начиналась Австралия.

А пока я так вглядывался в сторону юга, выискивая глазами кромку России, дорога моя, идущая на восток, постепенно изогнулась к северу, приведя меня опять к высокому берегу реки Оки. Здесь обрыв берега был когда-то прорезан оврагом, уносившим размытую дождями почву к реке. Теперь этот овраг давал выход к реке той дороге, по которой я шагал. Но я не спустился по ней к реке, потому что деревня Корнево стояла как раз там, где у дороги начинался уклон. Дорога уходила вниз по скату бывшего оврага, а деревня расположилась по обе стороны от ската на ровной земле. Ее крайние дома, подступавшие к береговому обрыву, оказались, таким образом, намного выше дороги, уходящей между ними по прорези оврага вниз.

Перед каждым домом росли деревья, среди которых виднелись также и березы. Контора тоже была заслонена деревьями. Но я узнал ее по надписи и поднялся на крыльцо. А внутри конторы опять оказалась девушка. Так у них устроены все их конторы, что обойтись без девушек они не могут. Зная заранее, каким ответом она меня порадует, я не стал задавать ей вопросы. Я только сказал: «Здравствуйте» — и протянул письмо. Она ответила: «Здравствуйте» — и, взяв письмо, сказала:

— Это парторгу.

— Парторгу?

— Да, Василию Миронычу.

Вот как дело обернулось. Догнал он меня все-таки. Хорошо еще, что звали его Василием, а не Иваном. Но как мог угадать рыжий агроном, что человек по фамилии Парторг приготовился перехватить меня именно здесь? Да, у них очень крепко поставлено дело по части связи друг с другом, когда им нужно уловить смертельного врага. И теперь все для меня было кончено. Девушка между тем сказала:

— Я передам ему, когда придет. Или вам сразу же и ответ нужен?

Этим вопросом она как бы давала мне лазейку. Она давала мне повод сказать: «Нет, ответ мне не нужен. А нужна мне железная дорога. Где она тут у вас?». Но я не сказал этого. Язык у меня не повернулся сказать. Это была не та девушка, для которой следовало установить закон о подметании улиц. На лице этой девушки была приветливость, и в голосе звучали те же знакомые мне певучие перезвоны. А они были отличием хороших людей, насколько я это успел заметить. Кроме того, это была миловидная, рослая и полногрудая девушка, налитая здоровьем и силой. Нет, пожалуй, надо было повременить еще немного с тем законом.

Не получив от меня ответа, она встала с места и, выходя в коридор, сказала:

— Сейчас узнаю, где он. А вы пока посидите, пожалуйста.

Из коридора она вошла в другую комнату, и оттуда послышался ее певучий голос:

— Алло, Кривули? Василий Мироныч еще там иль нет? Рядом даже… Дай-ка мне его к телефону. Это парто-орг? Василь Мироныч, тебя тут человек один ждет. Придешь? Скоро ль придешь-то? А-а, ну-ну.

Пропев это, она вернулась в свою комнату и сказала мне:

— Сейчас будет. Минуток через десять.

Легче мне не стало от этого, но изменить я ничего не мог и потому остался сидеть возле ее стола, за которым она подсчитывала своих коров. Заметив, что она кончила подсчет, я спросил:

— Много коров получилось?

Она улыбнулась, показав белые зубы между полными, румяными губами:

— Да я не коров подсчитывала.

— А что?

— Деньги. Я сберкассой ведаю.

— А-а. И много вам сюда денег приносят?

— Много ли приносят? Да совсем почти не приносят. А вот как сама пойдешь к людям да поговоришь с ними, так только успевай книжки вкладные выписывать. На девятьсот процентов план выполнила.

— Ого!

Это я сказал ей в виде одобрения, хотя и не знал, к месту оно или нет. Я мог бы, конечно, сказать ей «ого» по любому количеству процентов, будь их тысяча или всего один, лишь бы доставить ей приятное. Не так уж трудно было мне это слово произнести.

Одобрив таким образом ее работу, я помолчал некоторое время, глядя на то, как она управляется в своем крохотном хозяйстве, передвигаясь туда и сюда между столом и железным сейфом, стоящим в углу. И, глядя на ее русую голову, внимательно склоненную над бумагами, и на пушистые косы, уходящие назад вдоль широкой спины, я подумал о тех словах, что были сказаны в лесничестве насчет писателей. Не только там нужен был писатель. Он и тут, пожалуй, был не менее нужен. Да и художнику нашлось бы тут подходящее дело. Попадись ему на глаза эта девушка, он непременно пожелал бы написать с нее картину и дал бы этой картине название «Весна», или «Юность», или «Красота и здоровье». А может быть, он обвесил бы ее всю гроздьями винограда и цветами, чтобы назвать «Флора», или «Урожай», или просто «Жизнь». И любое из этих названий было бы одинаково верным.

Да и скульптору было бы чем соблазниться, окажись он тут невзначай: Захотел бы и он закрепить в бронзе или в мраморе эту красивую русскую дородность на радость людям иных веков. Но неизвестно, какой вид вечности избрала бы она сама: полотно или мрамор. Каждый из них с одинаковой горячностью доказывал бы надежность своей продукции, а ей где уж понять, кто из них больше прав. Трудно остановить на чем-нибудь свой выбор, если один тянет сюда, а другой туда, не давая времени на раздумье. При таком кипении страстей недолго и до драки. Скульптор первый может ее затеять. У него характер напористее и рука покрепче. И он бьет художника по морде с такой силой, что тот летит со стула на пол. Но и художник не собирается уступить. Он вскакивает, прыгает вперед и вцепляется скульптору в горло. Такой оборот принимает все это дело. И вот они уже катаются по полу, роняя стулья и шаркая каблуками по стене, оклеенной чистыми обоями, а потом переваливаются через порог и продолжают свой бой в коридоре. Доски трещат под ними, и сотрясаются стены. Из коридора они вываливаются на крыльцо, а оттуда куда же им?.. А оттуда они скатываются по ступенькам прямо в дорожную пыль.

Да, это свирепый бой — тут ничего не скажешь. Но и предмет спора стόит, конечно, того. Колебаний тут не может быть. Одежда их рвется в клочья. Пускай рвется — до одежды ли тут? Выкатываясь в поле, они валят забор. Дерево падает, задетое их ногами. Но что им забор? Что им дерево? Коровы разбегаются в страхе, увидя это многорукое и многоногое, что подкатывается к ним по траве, взрывая землю. Пастух бежит в деревню с криком: «Пожар!». В деревне паника. Гудят колокола, завывают сирены. Но этим двоим какое дело? Провались хоть вся деревня в преисподнюю. Не до того им. Они уже на краю оврага, и каждый из них силится столкнуть другого с крутого обрыва вниз. И кто-то из них уже одолевает, готовясь дать другому последнего пинка. Но тут подоспеваю я. Нельзя допустить, чтобы один из них столкнул другого с такой крутизны. Горе тому, кто отсюда сверзится. Он переломает себе кости. Он погибнет. Оба должны сверзиться. Вот какое я принимаю решение. Оба пусть переломают себе кости, чтобы мне досталась девушка, ибо у меня тоже могла быть в жизни такая дочь. Зачем буду я отдавать ее художникам, если могу присвоить себе? И, озираясь по сторонам, я осторожно подкрадываюсь к ним сзади. Кто меня осудит, если нет свидетелей? Выждав момент, когда они подкатываются к самому краю обрыва, я прыгаю вперед, как тигр, жадно протянув руки…