— А то нет?

Парень вскинул вверх железный механизм и, звякая им, прокричал на всю окрестность;

— Ура! Слыхали, девчата? Завтра ватрушки с клубникой едим!

Молодушка добавила:

— И с малиной тоже.

— Дважды тебе ура, кормилица и поилица наша!

Парень звякнул еще раз над головой железным предметом и опустился на колени перед трактором. Пригнув голову к земле, он спросил у девушки, лежащей на спине:

— Ну что, Маруся, не получается? Подвинься-ка. Давай вместе думать. Я тут кое-что соорудил.

И он тоже полез под трактор. Тем временем женский голос внутри фургона кончил одну песню и запел другую — о молодушке, которая полюбила проезжего раскрасавца, да так полюбила, что потом всю-то ноченьку ей спать было невмочь. А молодушка ушла в палатку. Я осмотрелся. В днище деревянной бочки был вделан медный кран. На кране висел ковшик. Я взял ковшик, нацедил в него немного воды из крана и выпил. Вода была вкусная, но потеплела за день. Оглобли у двуколки были подперты деревянными рогатками, чтобы удерживать бочку в горизонтальном положении. На оглоблях висела лошадиная сбруя. Значит, воду они привозили на лошади. Сама лошадь, стреноженная, паслась в это время внизу, в травянистой лощине. Но на всякий случай для нее тут же была заготовлена копна свежего, пахучего сена, уже изрядно потрепанная.

Из палатки вышла молодушка, успевшая переодеться в короткую, до колен, темную юбку и в ситцевую кофту без рукавов. Она сразу же захлопотала у плиты, ставя на нее кастрюльку с водой и чугунок. Видя, что она берется за дрова, я сказал: «Позвольте мне». Она охотно позволила, и я принялся растапливать плиту. Дрова были заготовлены из разных сортов дерева неведомой мне плотной породы. Дуб я, правда, узнал сразу. Его мой перочинный ножик не взял. Нашлись в этой груде также два березовых полена. Однако я не стал их жечь и даже бересту на них не тронул. Я просто так подержал их в руках, поглаживая ладонью. Милое финское дерево — украшение земли! Конечно, оно же и русское дерево. Оно же немецкое, французское и английское. И случись нам всем собраться под одной березой, кто из нас мог бы доказать, что ему оно роднее, чем другим? Я мог бы доказать. Одно только мое доказательство было бы самым убедительным. Милое финское дерево — и больше никаких!

Я не стал жечь эти родные мне куски березы. Настрогав стружку с других поленьев, более податливых, чем дуб, я растопил плиту, наполняя ее непривычными для меня дровами. Все это были ценные породы, пригодные скорее на то, чтобы делать из них красивые вещи для услады жизни человека, а не на то, чтобы превращать их в золу ради получения от них минутного тепла. Только богатая Россия могла себе позволить подобное расточительство. Я клал тяжелые, просохшие на солнце поленья в железную плиту, выбирая самые невзрачные и корявые из них. Но таких было немного. Преобладали все же поленья ровные, с красивой, приятной гладкостью на срезах и изломах от пилы и топора. Некоторые чурки пришлось тут же расколоть, чтобы они могли пролезть в узкую дверцу плиты. И у меня сердце сжималось от жалости, когда я нарушал топором их плотную благородную цельность. Но видя, что женщину, занятую у плиты, такая жестокость не смущает, я тоже старался показать вид, будто считаю все это в порядке вещей.

Россия окружала меня, и надо было помнить об этом. В ней и прежде никогда и никто из посторонних не мог разобраться, а тем более теперь. Вот я сидел в центре России на дубовой чурке перед пылающим в железной плите пламенем, а страна сомкнулась вокруг меня прохладной ночной темнотой. И кто ее знает, что она в себе затаила! Два трактора стрекотали где-то в отдалении. Почему они стрекотали в такую пору, когда крестьянину свойственно сидеть дома за ужином и готовиться спать? Парень и девушка лежали при свете паяльной лампы под неисправным трактором. Они что-то паяли там и зачищали напильником. Для какой надобности было им заниматься этим делом ночью, когда день труда уже был позади, а назавтра им предстоял такой же новый день? Все было непонятно здесь и требовало внимания.

Моя женщина была во всем этом. Так сказали мне два умных русских человека. Но в чем же она могла здесь быть? В этой густой темноте быстро наступившей ночи, или в стрекотании тракторов, или в шуме паяльной лампы? Может быть, в песнях второй девушки, вышедшей из фургона к тем двум, что трудились над починкой трактора? Может быть, в этих ценных дровах, дающих такой сильный жар, или в дыме и в искрах, вылетающих из двухметровой железной трубы к звездному небу? Нигде я ее не видел, как ни старался увидеть.

В белокурой женщине, хлопотавшей у плиты, склонен был я увидеть какую-то долю моей женщины, ибо она накормила меня ужином и устроила мне постель на сене рядом с копной. И когда мы все ужинали внутри палатки при свете лампочки, зажженной от батареи, сидя на скамейках вокруг столика, у которого ножки были врыты в ломлю, снаружи загрохотал прибывший с поля трактор. После того как он умолк, остановившись где-то возле бочек с горючим, забренчал рукомойник, укрепленный на стенке фургона, а затем в палатку ввалился сам тракторист.

Я взглянул на него — и клецка выпала у меня из ложки обратно в суп. Нет, это был не Иван, конечно. От Ивана мне бы не было спасения. Но это был один из миллионного легиона двухметровых, о которых мне по секрету сказал Ермил. И пусть ему тоже недоставало до нормы сантиметров трех-четырех, но ширина плеч и громадность кистей рук доказывали, что он состоял именно там, где им изо дня в день разъясняли, как они должны будут ринуться на маленькую Суоми. И не ринулся он на меня только потому, что не получил еще такого приказа. Он даже сделал вид, что не узнал во мне свою будущую жертву. Сказав мне глухим басом: «Привет!» — он уселся на краю скамейки рядом с парнем в лыжных штанах, а чтобы рассеять мои подозрения, стал украдкой поглядывать на девушку, которая незадолго перед этим пела внутри фургона. Конечно, она была красивее девушки в черном комбинезоне и не так перепачкана, но я — то понял его хитрость. Не так-то просто было мне втереть очки.

Вот красивая девушка встала, отказавшись от своей доли гречневой каши, и повернулась к нам спиной, расправляя подол платья. Сняв затем с головы косынку, она встряхнула своими черными волосами, рассыпая их вокруг головы, и неторопливо перешла на другую половину палатки, где теснились три женские постели на раскладных алюминиевых койках. Взгляд молчаливого двухметрового легионера немедленно устремился ей вслед. Но он мог бы и не хитрить передо мной. Кого он думал провести своей хитростью? Я сразу раскусил всю его подноготную, и напрасно он пытался утаить от меня шило в мешке. Весь он был виден мне насквозь, ибо у кого короста, тот и чешется, а сухая ложка рот дерет.

Другой парень, проследив за его взглядом, лукаво подмигнул девушке в черном комбинезоне, пытаясь таким способом намекнуть на нечто весьма далекое от сути. Но даже эта попытка сбить меня с толку не удалась. И ты, Юсси, можешь быть спокоен. Я видел то, что надо было видеть, а не то, что виделось глазами само.

Покончив с тарелкой гречневой каши, в которую была намешана жаренная с луком баранина, я выпил кружку чая с белым хлебом и отправился к своей постели. Подстилка была из твердого холста, сложенного вдвое. Я вложил в нее аккуратно растянутые брюки, вынув из карманов мыльницу и бритвенный прибор. Пиджак, рубашку, галстук и туфли с носками я положил рядом на сено и осторожно, чтобы не повредить брюки, забрался под одеяло.

В палатке тоже скоро все угомонились. Девушка в черном комбинезоне, выходя оттуда, сказала красивой девушке:

— Кончился твой простой. Теперь опять можешь по две нормы выгонять.

Та ответила с грустью:

— Упущенного-то уж не вернешь.

Но девушка в черном комбинезоне возразила:

— А твоя, что ль, вина? Это тебе в укор никак не зачтется. Завтра начнешь пахать — завтра и счет наново пойдет.

Они помолчали немного, прислушиваясь к далекому стрекотанию трактора, и красивая девушка сказала с усмешкой: