Но деревня все таяла. И то, что съедало ее с другого конца, двигалось быстрее меня. Я все ускорял бег, уже перевалив, наверно, за ту быстроту, с какой одолевают стометровку. А тем временем половины деревни уже не стало. И с той же удивительной стремительностью исчезала дом за домом неведомо куда вторая ее половина. Перебирая ногами из последних сил, я молил бога, чтобы уцелел хоть крайний дом с навесом у крыльца. Но и он вдруг стал улетучиваться прямо на моих глазах, а вслед за тем тугие струи дождя ударили по мне. До навеса оставалось шагов двадцать, но какие это были шаги? Это можно было назвать скорее нырянием в глубину бурной реки, нежели отмериванием шагов по земной тверди. И наглотался я при этом больше воды, чем воздуха.

Под навес я не попал. Седой человек в белом полотняном костюме, стоящий на крыльце, сказал мне мягким глуховатым голосом: «Сюда, сюда!» — и я, не достигнув навеса, взбежал по деревянным ступенькам к нему наверх. Зачем я взбежал к нему наверх? Он открыл дверь и посторонился, уступая мне дорогу. Я вошел в дом, и западня за мной захлопнулась.

Вот какая судьба уготована здесь финну, когда он попадает в недра России. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и не торопитесь проникать на их землю. Они напустят на вас грозовую тучу, и вы волей-неволей понесетесь от железной дороги в обратную сторону, выискивая глазами крышу. А что ждет вас под крышей? Там ждет вас целая куча людей, готовых совершить над вами казнь. Правда, трое из них — дети и им не до вас. Они лепятся к окнам, наблюдая за тем, как проносятся там, за стеклами, косые потоки воды, гремя, сверкая и заливая землю. И старая женщина, сидящая у стола, тоже вряд ли поднимет на вас руку. Зато молодой парень в сапогах, присевший боком на подоконник, — это определенно Иван. Тот самый Иван, который давно подкарауливает вас в глубине России. Вы угадываете это по размеру его кулаков и плеч и немедленно принимаетесь искать глазами вокруг подходящий к случаю предмет. Подходящие предметы стоят возле печи и плиты. Но там же стоит, кроме того, другая женщина. Она оборачивается к вам, румяная от близкого огня, и говорит:

— Батюшки! Да с вас прямо ручьями льет! Становитесь-ка здесь быстренько да пообсушитесь. А потом я вам утюжком отглажу, если что.

И она открывает перед вами дверцу плиты, из которой несет жаром. А пока вы стоите перед огнем в облаках пара, все еще с трудом ловя открытым ртом воздух, седой человек одобряет ее слова насчет утюжка. Так они все тут устроены, даже старые люди, что непременно одобряют все затеваемое против финна. И потом он же тянет вас в заднюю комнату. И там вы раздеваетесь в уголке возле кровати, выложив предварительно на край стола все свое имущество: бумажник, мыло, бритву, помазок, зубную пасту, зубную щетку, пачку «Казбека», перочинный ножик и носовой платок. И пока хозяйка досушивает утюгом ваши брюки, пиджак, рубашку и галстук, вы сидите в задней комнате позади стола в одних трусах и майке. А седой человек сидит напротив вас по другую сторону стола, и его умные глаза смотрят сквозь толстые стекла очков на вас. И он говорит что-то мягким, вежливым голосом, а вы слушаете. Он задает вопросы, и вам неудобно не ответить, хотя вы знаете, чем это грозит.

Мог ли я предвидеть, что даже старый человек окажется в заговоре против меня? На вид он выглядел совсем безобидным. И был он к тому же сам по себе, а я сам по себе. Он куда-то ехал на своей машине, но остановился переждать грозу. А я шел на станцию и остановился по той же причине. После грозы я собирался продолжать свой путь, а он — свой. И вот мы сидели, готовые расстаться так же быстро, как встретились. Почему было мне, ввиду этого, и не поговорить с ним немного, а в разговоре коснуться не только того, что идет на пользу делу мира и дружбы, хотя это, конечно, тоже очень полезные для народов вещи, как не раз отмечал Иван Петрович. Почему было не коснуться в разговоре с ним еще кое-чего?

Голос мой тонул в шуме грозы, и потому слова мои мог разобрать мало-мальски только он, сидевший со мной в одной комнате. А он, кажется, заслуживал доверия. Взгляд у него был проникновенный и мудрый. Почему мне было не выговориться перед ним? Я сидел почти голый и выглядел, наверно, но очень бодро. По крайней мере я сам это чувствовал. Выглядел я, наверно, так, будто нуждался в защите и утешении. А он, с его высоким лбом и строго зачесанными назад белыми волосами, казался вместилищем того, что способно нести людям утешение и укреплять дух. Неудивительно поэтому, если я в ответ на его вопросы прямо, без обиняков заявил, откуда к ним приехал и ради кого колесил по их стране. Он все это выслушал, не выражая ни удивления, ни подозрения и только глядя на меня задумчиво сквозь блестящие стекла. Лицо у него было загорелое, гладко выбритое, и только на самом конце подбородка оставлен островок белой бороды. Поглаживая ее пальцами, он сказал:

— Если я вас правильно понял, между вами произошла размолвка?

Я не помнил, была у нас размолвка с моей женщиной или нет. Какая могла между нами быть размолвка при полном единении наших намерений? Разве не ждала она меня с нетерпением уже много дней, стоя на своем крыльце, рослая и красивая, подперев сильной рукой тяжелое бедро? Но на всякий случай я ответил:

— Да…

Он сказал:

— Это естественно. Вы оттуда, из капиталистического мира, а она русская, советская. Причин для размолвки более чем достаточно. Вы, очевидно, что-то в ней не поняли и, чтобы лучше понять, глубже проникнуть в ее душу, стать к ней ближе, решили вплотную познакомиться с той страной, в которой она живет, и с тем народом, которым она рождена. Так я вас понял?

— Да…

Он действительно очень верно это все сказал, и над его словами стоило подумать. Но не успел я толком в них вдуматься, как он добавил:

— Что ж, это похвально. Вы, пожалуй, нашли самый верный путь к ее сердцу. И мой вам совет: не сбивайтесь с этого пути. Ходите, ездите, наблюдайте, знакомьтесь с нашими людьми. Ей, как жительнице деревни, несомненно, приятно будет отметить ваш особый интерес к сельскому хозяйству. И кстати должен сказать, что вам повезло. Поблагодарите грозу, загнавшую вас под эту крышу. Благодаря ей вы получили возможность прибавить к вашим сельским впечатлениям еще один объект, заслуживающий внимания. Я имею в виду молочную ферму в Понизовье. Не слыхали о ней?

— Нет…

— Обязательно побывайте. Не упускайте случая, который вам так счастливо представился. Ведь вам все это интересно, не так ли?

— Да…

— Вот и превосходно. Минуток десять еще переждем и поедем.

— Как поедем? Куда поедем?

Я почти со стоном выкрикнул это. А он ответил все так же мягко и неторопливо:

— На ферму. Между прочим, там две мои бывшие студентки работают, из сельскохозяйственного института. Мастерицы своего дела, доложу я вам. К семи тысячам литров дело идет. Представляете?

Я ничего не представлял. Что я мог представлять? Я только сказал ему с упреком:

— У вас крытая машина. Вы могли бы и в дождь уехать. Зачем вам было тут стоять?

Я сказал это просто так, не знаю зачем. Ничего изменить я уже не мог все равно. Дело было сделано. Машина стояла. Она не уехала. И оттого, что я это сказал, она не перестала стоять. А он пояснил:

— Там, видите ли, во время ливней на одном участке дорогу заливает.

— О-о! Значит, ехать нам туда нельзя! И мы не поедем, значит?

— Но вода быстро спадает и рассасывается.

— А-а…

— Я же говорю, что вам повезло. И повезло, так сказать, в двойном смысле. Вы узнаете кое-что новое о нашем животноводческом хозяйстве и в то же время приблизитесь к ней. Понимаете?

— Да…

Но правде сказать, я не совсем его понял. Как мог я приблизиться к ней, если укатывал от нее все дальше и дальше, проявляя столь горячий интерес к их сельскому хозяйству? Но, может быть, он говорил о поездке в направлении Ленинграда? А может быть, она сама успела приехать в эти края? Она приехала, а он узнал, куда она приехала, и собирался везти меня туда же? Ведь мог он знать это, живя в той же России, где и она. Он все мог знать, что делалось в его России, ибо жил в ней, судя по его виду, без малого семьдесят лет.