— Не можете ли сказать, окажите признание, пожалуйста, где у вас находится сейчас товарищ Иванова из колхоза «Путь коммунизма»?

Мужчина этот был из тех, на кого не действовала вежливость. Он взглянул на меня с удивлением и молча пожал плечами. Я пояснил:

— Она депутат областного Совета.

Он опять ползал плечами и отрицательно повел головой. Но тогда девушка, сидевшая за тем же столом, напротив него, сказала:

— Ах, депутат? Была она у нас. Да, да. — И она напомнила мужчине: — Ну как же! Ты же знаешь ее. Здоровался с ней. Ну, та, что заходила сюда позавчера, черненькая такая. Надежда Петровна.

Тогда и он вспомнил:

— А-а! Надежда Петровна! Так бы и сказали. А то — депутат. Я уж подумал, что речь идет о каком-нибудь представителе сверху. А Надежду Петровну знаю. Еще бы! — И, обратясь к девушке, он сказал: — Только она, по-видимому, уже уехала.

Но девушка ответила:

— Нет, она еще у нас. В Кормушкино вчера ее завезли. А оттуда она в Заозерье собиралась.

Мне вдруг стало почему-то не очень весело, когда я услыхал это. И я спросил уже без всякой надежды:

— А где это Кормушкино?

Но девушка меня успокоила:

— Да рядом здесь. Три километра по этой дороге, а потом еще в сторону с полкилометра, влево, к озеру.

— А я там ее застану?

— Застанете. Вполне. Ей так быстро не обернуться. Столько дел накопилось! Дня на два хватит.

Я сказал ей спасибо и вышел на улицу, подсчитывая про себя километры, которые мне предстояло туда и сюда пройти. От станции до деревни моей женщины было пять километров. От ее деревни до этой — восемь. Вот уже тринадцать. А если я удалюсь от станции еще на три с половиной километра, то это уже составит шестнадцать с половиной. И столько же мне надо будет сделать обратно. Я взглянул на часы. Они показывали начало первого часа. Напрасно я так увлекался земляникой. А лежать в траве и подавно не стоило.

Но успеть еще можно было, только от земляники, конечно, следовало отказаться. Кстати, в этой деревне оказалась небольшая лавчонка. Правда, я не увидел в ней ничего съестного, кроме копченой колбасы, соленой трески и конфет. Весь остальной товар состоял из разных несъедобных предметов, нужных в хозяйстве: материи, обуви, посуды, мыла, гвоздей, веревок, инструментов и разной другой мелочи. Оно и понятно, конечно. Зачем в деревне продавать съестное? Все же я купил кусок твердой колбасы, которая меня только и дожидалась все то время, пока существовала их лавка. К ней я взял четыре медовых пряника, тоже твердых как железо.

Но, разбивая чуть позднее эти пряники на придорожном камне и тупя о колбасу свой перочинный нож, я постепенно понял, почему они попали именно ко мне после того, как пролежали в их лавке тридцать с лишним лет. Продавщица распознала во мне врага — вот в чем было все дело. Она догадалась, кто я такой, и подсунула их мне, чтобы меня сгубить. Так раскрывалось в моих глазах это дело. А у меня был верный глаз на подобные вещи. Для своих людей не могут в магазине продаваться такие смертоносные продукты. Они могут храниться там только для врагов. Для своих людей у них, конечно, был припрятан в большом выборе самый свежий товар: теплые, душистые пироги с разной начинкой, свежее молоко, сливки, масло, ягоды и скороспелые овощи, не говоря о завозных продуктах. Но появился враг — и все это моментально исчезло с прилавка. А на виду остались только средства, заранее приготовленные для его уничтожения.

И тут же, кстати, я понял, что это относилось все к той же тайной военной подготовке, о которой не раз говорил мне по секрету молодой Петр. Но обстоятельства с появлением атомной бомбы изменились, и оружие это устарело. Много ли врагов убьешь, например, выстрелив из пушки этими пряниками, которые, надо полагать, намечались у них к выполнению роли шрапнели. Не много ими убьешь. Две-три вражеские роты можно было ими смять, а что потом? Или, скажем, эти твердые колбасы. Три-четыре вражеских хребта можно было переломить такой колбасой, держа ее рукой за один конец. Ну а дальше что? В том-то и дело, что атомный век заставил все пересмотреть, и оружие это получило совсем другое применение, что и было дано испытать мне.

Однако я вышел победителем из этой трудной схватки. Правда, после этого у меня довольно долго ныли челюсти и зубы казались расшатанными у своих корней, но все же я одолел этот новый вид их оружия. Только уж вперед я решил помнить, в какой стране нахожусь, и быть готовым ко всяким другим выпадам с их стороны против меня, который с ними дважды воевал и которому не приходилось рассчитывать на свежие и высокосортные товары, припрятанные у них под прилавком для своих собственных жителей.

Схватки этой мне хватило на все три километра пути. И когда я свернул с большой дороги к деревне, преодолевая дополнительные полкилометра, зубы мои уже раздавливали последний осколок пряника. У входа в деревню я догнал пожилую женщину и спросил у нее:

— Простите в деликатности, пожалуйста, скажите, вы не из этой деревни?

Она удивилась чему-то, взглянув на меня. Не знаю — чему. Как видно, и для ее уха обороты вежливости не были явлением привычным. Да, не очень богата была их Россия культурой. Приходилось мне внедрять ее тут по мере сил. Но главное в моем вопросе она все же уловила и ответила:

— Из этой. А что?

Тогда я спросил простыми словами, не утруждая ее пониманием трудной для нее вежливости:

— Вы не знаете, в котором доме остановилась у вас Надежда Петровна Иванова из колхоза «Путь коммунизма»? Она депутат областного Совета.

— Не знаю.

Ее ответ прозвучал еще проще. Но, видя, что мне от этого не легче, она остановила другую женщину, помоложе, как раз выходившую из деревни нам навстречу с граблями на плече. Выслушав мой вопрос, молодая женщина сказала:

— Да, была у нас такая вчера, у Анисимовых ночевала. Весь вечер какие-то дела у них разбирала и жалобы. Люди к ней приходили. А сегодня утром уехала в Заозерье с бригадиром нашим. Он к ним в кузницу заказ делать поехал да, говорят, уж и вернулся будто бы.

И на этом прихлопнулись все мои попытки ее догнать. Теперь оставалось одно — спешить изо всех сил обратно к станции, чтобы успеть на поезд. Пожилая женщина ушла в деревню, а молодая продолжала свой путь из деревни в направлении той самой большой дороги, откуда я к ним свернул. Пошел и я рядом с ней обратно к большой дороге, потому что заходить в деревню мне уже было незачем.

Время от времени она косилась на меня с любопытством сквозь белокурые пряди, которые выбивались у нее над розовым ухом из-под многоцветной шелковой косынки. Заправив их свободной рукой под край косынки, она спросила:

— Вы к ней тоже по делу или как?

Я ответил:

— Нет, так просто.

— А откуда вы?

— Из Ленинграда. Приехал к ней в колхоз, а ее не оказалось.

Я с некоторой гордостью сказал этой женщине насчет Ленинграда. И в самом деле, откуда я приехал сюда? Из Ленинграда, конечно. И, должно быть, именно это вызвало с ее стороны такое внимание ко мне. Она спросила меня про мою женщину:

— Она вам родственница или кто?

— Нет, просто так, знакомая…

— А-а, понимаю.

И видно было, что она действительно поняла, в чем было дело. Должно быть, и у нее произошло совсем недавно что-то схожее, только с более счастливым исходом, потому что вся она была полна какой-то тихой внутренней радости, тая;´ в голубых глазах самые светлые мечты. Вот почему она была готова пожелать и мне такой же судьбы. Должно быть, я не показался ей особенно старым, если она с таким сочувствием отнеслась к моему делу. Она сказала мне:

— Ничего. В Заозерье застанете. Это недалеко.

Я не стал ей говорить, что в Заозерье не пойду, потому что тороплюсь на поезд, но для вида спросил:

— А как туда пройти?

Она указала на ожидавшую меня большую дорогу и спросила:

— Вы по ней пришли? Откуда? Справа? А теперь влево пойдете. Да вот выйдем вместе на дорогу, и я вам укажу.

Я промолчал. Неудобно было идти на попятный после того, как она приняла близко к сердцу мое дело. Но, думая отвлечь ее от заботы обо мне, я сказал: