Не помню, сколько времени содействовал я таким образом выполнению русскими их извечного назначения. Оладьи я не считал. Не я их добывал, и платить за них мне тоже как будто не предстояло. С таким же старанием посодействовал я велению судьбы относительно русских, когда дело дошло до стакана чая. Но зато после чая до моего уха долетели слова Ивана, и в них был вопрос:

— Далеко ли путь держите?

Вот оно когда началось! Больше я уже не подмигивал девочке, как она ни ждала этого, лукаво поворачивая свою кудрявую головку то туда, то сюда и кося на меня большими глазенками. Мне уже было не до подмигивания, ибо в воздухе запахло кровью. Моей кровью. Но я не собирался погибать без драки и для начала ответил:

— До станции.

И сразу же последовал новый вопрос:

— До какой станции?

Я подумал немного. Действительно, до какой же станции? Тут уж вывернуться было трудно, и я сказал:

— А мне все равно, какая станция. Мне в Ленинград нужно.

— В Ленинград? А зачем вам в Ленинград?

— Я там живу.

— Там живете? А сюда по какому случаю попали?

— Так просто… Я в колхозе был. У Тимофея Григорьевича.

— Знаю такого. В «Новом пути» председательствует. Он что же, приятель ваш?

— Да… Немного…

— На одном фронте воевали или как?

— Да… пожалуй… Можно и так сказать…

— Это хорошо. Фронтовая дружба — крепкая дружба.

Я покивал головой и, пресекая новые вопросы с его стороны, попробовал отвести разговор на другое. Я сказал:

— Он предлагал мне остаться еще на несколько дней, чтобы показать свое хозяйство. Поросятники у него.

— Да, да, свинофермы. Этим он знаменит.

— Но я не остался. Я только побывал еще у лесника — и все.

— У какого лесника?

— У Ефима Родионовича. Не помню, как место называется. Там еще такие Устюженские бугры есть.

— А-а! В Жмаринском лесничестве! Знаю. Бывал. Небось похвастал он перед вами своими новыми насаждениями?

— Да, немножко. Возле дома мы смотрели.

— Возле дома — это не то. Это у него школьники питомник развернули. Они и наших вон расшевелили — четвероклассниц. Тоже целое хозяйство возле своей школы завели. А то есть у него там плановая посадка — питомники государственного значения. Вот это да! Это с размахом затеяно!

— Да, помню. Мы издали посмотрели. Да, это с размахом. — Я не знал, что еще сказать, чтобы не допустить с его стороны неугодного мне вопроса. А он уже раскрыл для вопроса рот. И тогда я скорее добавил первое, что пришло мне в голову: — У него дочь в университет поступила, так мы вспрыснули немножко.

Он так и не успел задать вопрос и вместо этого сказал:

— Вот как! Ну-ну… Это хорошо. Исполнилась, значит, его заветная мечта. Мама, ты Ефимку Степанюка из Прилесья помнишь?

Старая женщина подумала и спросила:

— Это не тот ли, что сына-студента на войне потерял?

— Он самый.

— Ну как не помнить? Помню. Горе-то людское разве когда забудется?

— В университет он, видишь ли, дочурку свою устроил. В какой университет-то?

Этот вопрос он задал мне. И я с готовностью ему разъяснил:

— В Ленинградский. Это у нас, в Ленинграде. У нас не только университет, но и разные институты есть. Много институтов. К нам со всех концов России учиться идут. Мы всех принимаем. Наш город большой.

Тут я заметил, что он всматривается в меня все внимательнее и что в его серо-зеленых спокойных глазах снова затаился вопрос. Но я не хотел вопроса. На что мне его вопрос? И, стараясь всеми силами предотвратить его, я встал из-за стола, посмотрел на свои часы и, как бы вспомнив что-то важное, заговорил торопливо:

— Спасибо за угощение. Очень вам признателен, простите за взыскательность. Если приедете в Ленинград, заходите. Буду рад отплатить вам тем же. Могу даже адрес дать.

Вот как ловко сумел я отвратить от себя неугодный мне вопрос! О, я знал, как с ними при случае надо поступать! И пока он, покоренный моей тонкой западной вежливостью, приумолк, доставая из кармана пиджака «вечное перо» и блокнот, чтобы записать мой адрес, я придумывал новые отвлекающие слова. Но на этот раз он первый успел раскрыть рот и спросил:

— Вы там давно живете?

Вопрос был не очень страшный, и я ответил даже с некоторой гордостью:

— Давно. Скоро год.

Он закивал головой.

— О-о! И впрямь давно! Старожил, одним словом. Н-да… А приехали туда из каких мест?

Вот и все. Можно было не смотреть больше на часы и не торопиться. Можно было не придумывать новых речей. Можно было дать мозгам спокойно отдохнуть от всяких придумываний. К черту полетела вся моя хитрость. Высунулось все-таки шило из мешка. Что мне оставалось делать? Я вздохнул и сказал:

— Из Финляндии.

— Из Финляндии? Ах, вот оно что! То-то, я смотрю, выговор вроде бы не тот, да и лицо такое…

Он помолчал с минуту, побарабанив пальцами о край стола. Все они почему-то барабанят в таких случаях о стол пальцами. Лицо его постепенно утеряло приветливость. Губы сжались, и брови сдвинулись. Еще бы! Ведь он в это время вспоминал тот страшный летний день, когда я повел на его землю отряд гитлеровских молодцов и потом кинул ему в спину нож. Вспомнив это, он снова придвинулся поближе к столу и произнес то, что мне рано или поздно суждено было от него услышать:

— А документики при вас есть какие-нибудь?

— Есть.

Я достал из бумажника паспорт. Принимая его от меня, он проворчал с укоризной:

— А говорите, с Тимофеем Григорьевичем на одном фронте воевали.

Я ответил:

— Да, на одном. Только я с той стороны, а он с этой.

— А-а! Ну разве что так.

Просмотрев паспорт, он покосился на мой бумажник. Я понял его мысли и протянул ему свой пропуск, а за пропуском — справку об отпуске и, наконец, бумажку, помеченную штампом их Министерства внутренних дел. И опять эта бумажка оказалась главной среди других. Прочитав ее, он кивнул с довольным видом и вернул мне все документы. Но какие-то сомнения у него еще оставались, и он с укором напомнил мне:

— А говорите, что вы друзья с Тимофеем Григорьевичем.

Я ответил:

— Да. Мы выпили с ним за дружбу.

Он опять кивнул и, подумав немного, сказал:

— Правильный он мужик, этот Тимоха. Серьезный мужик. Что же вы у него надольше-то не остались?

Ответить на это я мог только одно: мне надо скорее на станцию, на станцию, на станцию. Но я не ответил так. Я знал, как надо у них отвечать на подобные вопросы. Я сказал:

— А мне везде интересно, простите в заверении. Я хочу побольше увидеть, чтобы рассказать потом своим финнам, как живут русские люди.

Так я ему ответил, не забыв попутно воздействовать на него словом вежливости. И это сразу помогло. Лицо его утеряло суровость. Брови раздвинулись, и губы перестали сжиматься. Одобрительно глядя на меня своими серо-зелеными глазами, он кивнул и даже хлопнул по столу ладонью:

— Вот это хорошая затея! Рассказать им действительно надо, чтобы развеять небылицы, которые там про нас распространяют.

— Да, такая у меня цель.

О, я умел с ними разговаривать! Не знаю только, почему им так хотелось, чтобы о них везде рассказывали всю подноготную. Но я не собирался отказывать им в этом странном желании. Что ж, могу и рассказать. А он продолжал:

— Очень правильное дело вы задумали, а главное — для развития нашей дружбы с Финляндией полезное. Пожалуйста, ходите, присматривайтесь, вникайте. А мы со своей стороны тоже с радостью вам поможем. Давайте-ка вот оставайтесь у нас на недельку, а? Поживете, понаблюдаете и с людьми познакомитесь. А там и дальше махнете.

Вот как дело повернулось. Я даже не сразу придумал, что ответить на такое заманчивое предложение. Только его мне и недоставало для полноты картины. Ах, как я мечтал об этом! С каким замиранием сердца томился и терзался вопросом: оставят они меня на недельку в селе Каптюкине или нет? И вот они оставляли. Исполнилась мечта моей жизни. Но я не торопился давать согласие. Я только спросил: