— Ну, слава богу! Наконец-то вы явились. А мы уж тут беспокоиться начали. Нет и нет человека, и вестей от него нет уже две недели. Хотели уж в розыск объявить. Там денежное извещение вам пришло, и записку Надя оставила.

— Кто?

— Надя. Только что была здесь — ягоды завезла. И сразу уехала.

— Куда уехала?

— На вокзал — к поезду торопилась.

— Надежда Петровна?

— Она.

Я кинулся в свою комнату. Да, на столе рядом с раскрытой книгой Гоголя лежало извещение, в котором мне предлагалось явиться на почту и получить шестьсот рублей. И я сразу вспомнил веселого южного Ивана. Это были те самые деньги, которых мне недоставало, чтобы приехать из Крыма в Ленинград. Я сам оставил их на столе там, на Кавказе, по примеру других участников пирушки, и никто не обязан был мне их возвращать. Но он сделал это без обиды для меня, не прибавив к моим деньгам то, что от них отделил хозяин чайной в уплату за угощение.

Рядом с извещением лежала записка, написанная ее рукой: «Уважаемый Алексей Матвеевич! Слыхала о Вашем недавнем посещении нашего колхоза. К сожалению, была в разъездах. О Вашей поездке по стране тоже извещена. Надеюсь, что она Вам на пользу. Поздравление Ваше получила, но не поняла, к чему оно относится. Я тоже на днях уезжаю в южный санаторий. С приветом, Н. Емельянова».

Я метнулся по комнате туда-сюда. Емельянова! А я — то считал ее Ивановой. И письма посылал Ивановой. И она получала их, не поправляя меня. Откуда мне было догадаться, что она носит фамилию покойного мужа? И в санаторий она еще не ездила. Значит, ничего не изменилось в ее судьбе? Значит, за майора вышла совсем другая Надежда Петровна?

Я сбросил парусиновые туфли и надел другие, на каучуковой подошве. Выходя из квартиры, я сказал Марии Егоровне, что скоро приду. Она понимающе кивнула, думая, должно быть, что я пошел за деньгами. Но я не пошел за деньгами. Я пошел прямым путем к Невскому проспекту, чтобы там сесть на троллейбус, идущий в направлении вокзала.

Она пишет мне: «Уважаемый». Значит, она все-таки уважает меня? Такая женщина не станет употреблять это слово зря, кривя душой. Она пишет: «К сожалению». Значит, она сожалела, что я не застал ее дома. Она пишет: «Надеюсь, это Вам на пользу». Она надеялась. Она не просто подумала, что вот, мол, это ему, может быть, пойдет на пользу. Нет, она надеялась. Она с надеждой думала: «Дай бог, чтобы это ему пошло на пользу». Вот как она обо мне думала, пока я колесил по России. Оставалось только доказать ей, что она не напрасно так думала.

Невский проспект был залит солнцем. По обе его стороны текли два многоцветных потока. И в этих потоках все трепыхалось и колыхалось, меняясь местами. Свежий ветер относил в сторону подолы разноцветных платьев девушек и женщин, обнажая их икры и вырисовывая тела. Волосы их под напором ветра тоже смещались в сторону. И даже у юношей они взъерошивались, заставляя их чаще встряхивать головой.

Темная туча, занявшая небосклон со стороны моря, была причиной этого ветра. От нее даже доносилось отдаленное громыхание. Но она еще могла пройти стороной. А пока что солнце пользовалось ясной частью неба, изливая свое сверкание на оба людских потока, где ему было полное раздолье для игры среди этих разных по цвету и яркости легких летних платьев и по-разному загорелых лиц, рук и ног. Усиливая яркость людских нарядов, оно, кроме того, и бликами своими одаривало все, что могло: гладкие бока и створки сумок, пряжки поясов, брошки, ожерелья, глубину глаз, влажную поверхность губ и открытых в улыбке зубов.

Между этими двумя людскими потоками текли в обе стороны более быстрые потоки, состоявшие из автобусов, троллейбусов и легковых машин разного рода. Время от времени эти потоки замирали, пересекаемые многоцветными людскими потоками, а затем по зеленому знаку светофора снова приходили в движение.

Я включился в один из этих быстрых потоков у двойного ряда старых лип вдоль Гостиного Двора. Мой троллейбус пересек Садовую улицу, перевалил мост, на углах которого четыре голых парня из темной бронзы одолевали четырех упрямых коней, остановился на минутку за Литейным проспектом, а оттуда уже без остановки довез меня до Московского вокзала. Внутрь вокзала я вбежал единым духом и первым долгом вышел к той платформе, от которой поезда обыкновенно уходили на Балабино и дальше. Но там не было поезда. Он уже ушел. А может быть, его еще не подавали сюда?

Я мог бы узнать об этом, прочтя расписание в зале ожидания. Но я прошел на всякий случай к другим платформам. Поезд на Балабино могли подать к любой из них. Однако остальные платформы пустовали. Только на одной из них людей скопилось немного больше, чем на других. И при них не было ни чемоданов, ни узлов. Только несколько букетов цветов увидел я в руках женщин. Из этого следовало, что здесь готовились встретить прибывающий поезд, а не уезжать.

Но я прошел на всякий случай вдоль платформы, всматриваясь в женские лица. Могла и она невзначай оказаться здесь. Тем временем темная туча, идущая от моря, наползла на предвечернее солнце и громыхнула громом совсем уже неподалеку. Ветер прогнал вдоль рельс в круговом вихре мелкий мусор и песок. А вслед за вихрем по этим же рельсам к этой же платформе тихо придвинулся поезд. Я не успел дойти до середины платформы, как он остановился и из его вагонов стали выходить люди.

Кинув последний взгляд вдоль платформы дальше, я увидел среди встречающих очень рослого парня и узнал в нем Никанора, одетого в новый серо-голубой костюм. Я попытался пройти к нему, но встречный поток сошедших с поезда людей оттеснил меня на край платформы. Продвигаясь дальше, я раскрыл рот, чтобы окликнуть его, но в это время на моем пути из вагона вывалилась целая гроздь звонкоголосых девушек в штанах и футболках с рюкзаками и чемоданчиками в руках.

Я узнал этих девушек. Они встретились мне в Нижнем Новгороде, который теперь у них называется Горьким городом, и потом плыли со мной вниз по Волге до Сталинграда. И трое парней были с ними. Я отодвинулся, уступая им дорогу, и в это время услыхал молодой басок Никанора. Он произнес негромко только одно слово:

— Варюша!

И я увидел, как она вывалилась из общей грозди девушек и кинулась к нему, держа в одной руке чемоданчик, а другой придерживая у плеча лямки рюкзака, видел, как взметнулась ей навстречу его огромная рука, описывая в воздухе дугу, и как сплющились друг о друга их носы и щеки. Ее ноги в стоптанных босоножках проволочились немного по асфальту платформы, а потом и вовсе оторвались от него, повиснув в воздухе. И, вися в воздухе со всей своей кладью, огромная и тяжелая, она тоже произнесла одно только слово:

— Никанорушка!

И это слово прозвучало как стон, в котором соединились воедино и боль, и жалоба, и рыдание, и счастливый смех, исторгнутые из самых сокровенных глубин ее груди. Ее подруги и три парня обернулись на этот стон и, переглянувшись между собой, заулыбались понимающе, оставляя их позади себя. Никанор поставил ее на ноги, сгреб в одну руку ее рюкзак и чемодан и пробасил негромко над ее ухом:

— Сдал на третий курс.

Она не поняла:

— Какой третий курс?

— Строительного института.

Она все еще не понимала, вопросительно заглядывая ему снизу в глаза, и ее густые черные волосы были похожи на вздыбленные в круговороте ночной бури темные морские волны. А он, обратив к ней с высоты своего роста крупное мальчишеское лицо, сказал вместо пояснения, видимо, заранее приготовленные слова:

— Не будешь теперь меня стесняться.

Она еще секунды две-три смотрела на него с удивлением, потом воскликнула протяжно:

— Дурно-ой! Вот дурной-то!

И опять в этом возгласе было что-то от первоначального стона, только преобладали в нем теперь, пожалуй, звуки радости. И в самом центре этих звуков, пронизывая их и вырываясь наружу, звенела победная нотка женского счастья. И пока они шли за моей спиной к выходу из вокзала, эта нотка звенела и звенела в ее голосе, о чем бы она ни говорила: