И от этой разной скорости в перемещении полей и холмов казалось, что все зеленое пространство земли, которую я охватывал глазом с высоты кузова, как бы поворачивалось по кругу. В то время как одна часть этого пространства убегала из-под меня назад, его другая часть, самая отдаленная, торопилась издали предстать перед моим взором поближе. Это русская земля показывала мне себя и так и этак со всех сторон, чтобы я мог ее как следует оценить. Я появился здесь, чтобы завоевать ее, и она, понимая, кто несется по ее поверхности, старалась выставить мне навстречу всю свою привлекательность. О, я знал, как и чем ее взять! Далеко было до меня таким завоевателям, как Арви Сайтури или даже Гитлер. Не тем путем они шли на завоевание России. С меня бы им надо было взять пример — и тогда не провалилась бы их попытка.

Один я сумел найти самый верный способ, как прибрать их к рукам, этих неподатливых русских! Один я сумел без всяких препятствий проникнуть в их страну на такую глубину, на какую не проникал еще ни один из тех, кто решался на них напасть. И не на танке я сюда к ним ворвался, не на бомбардировщике. Нет, я сказал им всего несколько вежливых русских слов — и вот, пожалуйста: они уже мчали меня по своим равнинам, куда мне было нужно. Как это сказано у их великого писателя Гоголя: «Эх, тройка! птица тройка…». У меня она была в руках, эта тройка. И я правил этой тройкой, как хотел.

Небольшая река блеснула впереди. Через нее строился новый мост. А пока он строился, машины должны были спускаться к реке по обходной дороге, а дальше — через временный мост. И мы тоже понеслись вниз, не замедляя хода, только ветер засвистел у меня в ушах. С той же скоростью взлетели мы с разгона на крутой противоположный берег, откуда мне открылись новые просторы России, готовые отдаться моей власти. Ну что ж, отдавайтесь, подчиняйтесь! Так и быть, приму все это под свою высокую руку. Эго-гей!.. Лети, машина! Загребай русские равнины! Гони, Леха, или как тебя там, выполняй мою хозяйскую волю! Хип-хей!

Что-то вдруг хлопнуло под моими ногами, заставив меня вздрогнуть и оглянуться по сторонам. Это был гулкий и хлесткий звук наподобие выстрела. Можно было подумать, что кто-то метнул гранату под колеса машины и она взорвалась там, повредив какой-то механизм. Как бы то ни было, но машина сразу же слегка накренилась влево, сбавила ход, а потом и совсем остановилась.

Вот какие тут истории случаются с машинами, когда на них едет финн. Запомните это на всякий случай вы, финские люди, и когда вам приведется прокатиться по дорогам России, глядите в оба! Не верьте мирному виду их полей, ибо за каждым зеленым бугром и кустом сидит у них человек с гранатой, выжидая случая, чтобы мимо проехал финн. И когда мимо проезжает финн, они кидают в него гранаты и стреляют в него из чего пришлось. Вот какова цена их заверениям в дружбе!

И разве после этого у меня повернется язык сказать, что в их стране все тихо-мирно и нет никакой подготовки к нападению на других? Не повернется на это у меня язык, ибо разве не под мою машину метнули они гранату с атомным зарядом?

Вот вышли из кабины Леха и его круглолицый приятель, выведя предварительно машину на край дороги. Зачем они вышли из кабины? Они вышли, конечно, затем, чтобы стащить с кузова машины те куски, которые, по их предположению, от меня остались после подстроенного ими взрыва, и сбросить эти куски с дороги в канаву. Но не вышло, голубчики! Заговор ваш не удался. Я стоял в машине целый и невредимый.

И вдруг она вздрогнула. Это хмурый Леха ударил ногой по ее левому заднему колесу. И тут же сразу он показал себя неожиданно очень разговорчивым. Жаль только, что я плохо понял его длинную речь. Он выложил в один прием столько новых для меня русских слов, что я прямо-таки рот разинул, стоя в кузове и глядя на него во все глаза.

До этого случая я полагал, что уже хорошо знаю русский язык. Нет, я еще не знал русского языка. Я услыхал здесь такие редкие слова, которых еще не встречал в их словарях. И с этими редкими словами он почему-то очень замысловато сплел разные другие слова, вроде таких, как «Христа», «бога», «переисуса», «врасхлест», «вразгон», «переучет», «прозябание», «лукоморье», «дондеже еси», «спаса», «душу», «мать».

Конечно, это могло быть молитвой, но я привык считать, что молитву произносят обыкновенно более тихим и кротким голосом. И в звуках этой молитвы я не уловил должного благоговения. Скорее даже наоборот. И движения Лехи тоже мало походили на молитвенные. Складывал он свои пальцы никак не для крестного знамения и крестом себя не осенял. Скорее он готов был осенить кого-то другого, а за неимением такого под рукой хватил кулаком по борту кузова и ногой пнул еще раз левое заднее колесо с такой силой, что встряхнулась вся трехтонная машина вместе с грузом, заставив меня крепче ухватиться за край борта.

Сделав это, Леха повел вокруг разъяренным взглядом, сверкнув попутно и на меня белками расширенных глаз, и вдруг пошел прочь с дороги прямо через канаву в поле. А поле это было клеверное, и тянулось оно далеко, куда едва хватал глаз. Он прошел по этому полю метров пятнадцать, утопая едва ли не по бедра в его красно-зеленом благоухании, и там скрылся, кинувшись ничком в клевер.

Я оглянулся на его товарища. Тот, ни слова не говоря, тоже смотрел ему вслед, а потом тяжело вздохнул и присел у кабины на подножку. Я протянул ему раскрытую пачку «Казбека». Он взял одну папиросу и, глядя мимо меня в поле, сказал как бы в оправдание поведения Лехи:

— Война его попортила. А был парень — во! Славный такой, душевный, мечтательный, и даже стихи писал. Все война, будь она проклята!

Я промолчал в ответ на это. Когда речь заходит о войне, да еще в той стране, с которой ты сам воевал, то лучше промолчать. Отойдя немного в сторону, я присел на травянистый край дороги, уперев каблуки своих новых туфель, уже слегка стертые ходьбой, в зеленый скат канавы. Так мы просидели некоторое время, глядя с высоты дороги на клеверное поле, откуда волнами шло благоухание. Потом я спросил круглолицего:

— А мы долго тут стоять будем, извините в склонности, пожалуйста?

Опять я некстати ввернул вежливость. Из-за нее он явно не сразу меня понял, а когда понял, то не сразу ответил и сперва кинул взгляд на клеверное поле. В это время из гущи красных пушистых цветов высунулись вверх колени Лехи в черных штанах. Это означало, что он уже успел там повернуться на спину. И только увидев эти колени, круглолицый ответил:

— Нет, недолго.

И действительно, скоро одна из ног Лехи, обутая в сапог с коротким голенищем, вскинулась вверх и легла своим сгибом на колено другой ноги. В этом положении она задержалась на некоторое время, шевеля ступней. А потом исчезли сразу обе ноги, и вместо них над красными головками клевера поднялась взлохмаченная голова самого Лехи.

Молча подойдя к машине, он сунулся в кабину, извлек из-под сиденья домкрат и, подставив его под заднюю ось, ближе к левому колесу, неторопливо заработал рычагом. Когда ось приподнялась на нужную высоту, он снял колесо, положил его на землю, вытянул из-под покрышки камеру и уселся с ней на подножку машины. Пока он зачищал напильником резину, чтобы ее лучше прихватило клеем, я подошел к нему с раскрытой пачкой «Казбека». Но он сказал: «Ваши слабые», — и закурил что-то свое.

Накачивали они камеру по очереди. Я тоже хотел им помочь, но круглолицый сказал:

— Ничего, обойдемся. Не беспокойтесь.

Лица у них блестели от пота. Водитель снял рубашку и работал в одной майке, но даже она у него взмокла на спине и на груди. Его тело уже успело где-то загореть, хотя и слабее, чем лицо. И странно было видеть при такой худощавости его лица крупные, налитые силой мускулы рук. Когда его рука сгибалась в каком-нибудь усилии, направленном вверх, то главный мускул на ней становился по размеру почти таким же, как его лицо. Широкий вырез у старой майки открывал почти всю его грудь, и когда он наклонялся, то в левой части груди виднелся застарелый продолговатый шрам.