Но следующий вагон я прошел быстрее, держа на всякий случай перед лицом носовой платок, чтобы меня не узнала проводница. Однако она не видела меня, занятая чем-то в своей каморке. И еще быстрее прошел я два следующих вагона, по-прежнему ни на кого не глядя, ибо не имел права смотреть людям в глаза. Но дальше мне уже не удалось пройти. Дверь следующего вагона оказалась запертой. Я не сразу поверил этому и минуты две бился об нее, дергая ручку. Но потом понял, что это плацкартный вагон, и вернулся на свою площадку.
Ноги плохо держали меня после столь длительного бездействия да еще не подкормленные вовремя. Но, несмотря на это, я заметался по площадке вагона и даже открыл боковую дверь, выглянув наружу. Снаружи на меня дохнул знакомыми запахами густой зеленый лес. Он тянулся вдоль песчаной насыпи плотной живой стеной, уходя своими вершинами к синему небу, по которому плыли редкие белые облака. Это был уже близкий мне северный лес, где темную хвою елей и сосен дополняли своей нежной, трепетной зеленью березы и осины и кое-где оживляли оранжевые рябиновые гроздья. Понизу, вдоль опушки, к ним лепилась мелкая поросль ивы и ольхи.
Я мог бы выпрыгнуть из вагона на ходу и скатиться по песчаной насыпи. Но меня могли увидеть и отправить за мной погоню. Я стоял в дверях, не зная, на что решиться. А контролеры тем временем подходили все ближе, переходя из вагона в вагон. И может быть, они уже дошли до этого вагона. В любую минуту могла открыться дверь на площадку и мог прогреметь суровый возглас: «Ваш билет, гражданин!». Куда было мне деваться?
Но, видно, бог не совсем еще забыл меня на этом свете. Поезд начал понемногу замедлять движение. Я всмотрелся вперед. Там виднелась небольшая станция. Он мог остановиться возле нее, но мог и не остановиться. Остановись, милый поезд, остановись! Он еще замедлил ход. Позади меня лязгнула ручка двери и кто-то вышел из вагона на площадку. Я весь напрягся, ожидая вопроса о билете. Глаза мои скользили по скату насыпи, выискивая место, куда бы спрыгнуть. Но вопроса не последовало. Кто-то молча встал позади меня, дымя папиросой. И еще кто-то вышел на площадку, поставив на пол что-то тяжелое. А за ним в дверях застрял еще кто-то, и чей-то басистый голос ворчливо спросил: «Ты что, спишь ай бабки ставишь?».
Поезд остановился. Я шагнул на перрон и, ни на кого не глядя, направился по нему в самый конец. Сойдя с перрона, я свернул вправо и оказался на дороге. Она подступала к станции откуда-то с юго-востока и, не пересекая железнодорожного полотна, уходила дальше в глубину леса, примерно на северо-восток. Два-три деревянных дома стояли у ее изгиба. Один из них пахнул на меня ароматом печеного хлеба. Но я все шагал и шагал, не оглядываясь и благословляя судьбу за то, что она помогла мне уйти от горького стыда.
Когда дорога основательно углубилась в лес, я осмотрелся и прислушался. Поезд, судя по звуку, уходил куда-то на северо-запад. Я шагал на северо-восток. Позади меня слышались голоса людей, идущих в том же направлении. За поворотом дороги я их не видел. Они тоже, наверно, сошли с поезда и теперь торопились к себе домой, куда-то неподалеку. Если бы их дом находился далеко, они бы ехали туда на машине. Я свернул с дороги в лес, чтобы пропустить их мимо. Лес был густой. Молодая поросль ивы и березы между стволами крупных елей составляла такой плотный заслон, что мне не понадобилось уклоняться особенно далеко от дороги. Притаившись там среди кочек, поросших черничником, я выждал, пока голоса, доносившиеся с дороги, не удалились, и тогда еще раз осмотрелся.
Вот где мне предстояло наконец успокоиться. Я не знал еще, под какой березой или елью это произойдет. Но уже одно то было утешением, что не в жаркой и голой степи оставил я свои бедные кости, а донес их сюда, в этот близкий моему сердцу лесной мир. И тут я заметил, что все кочки вокруг меня полны спелой черники. Руки мои сразу же потянулись к ней, и некоторое время я топтался на месте, обирая ее вокруг себя и кидая в рот.
Потом я двинулся дальше, держась прежнего направления, но от ягод уже не отрывался. Их было много вокруг. Все кочки были ими усеяны. Похоже, что тут их никто не собирал. Медленно продвигаясь вперед, я непрерывно действовал руками и ртом, не упуская, однако, из виду дороги. По ней время от времени проезжали машины или крестьянские телеги обыкновенного размера. Но я не торопился на нее выбираться.
Часа два или три продвигался я так рядом с дорогой и незаметно вышел к небольшой реке, пересекавшей лес. Здесь все было открыто солнцу. А на травянистом скате, уходящем вниз к воде, я напал на спелую землянику и, конечно, ее тоже не оставил без внимания. Ниже, у самого берега, я увидел заросли малины. Она вызрела пока еще только частью, но этой частью я так набил себе живот, что на время забыл про голод.
А потом приспела пора взглянуть на себя. Карманное зеркальце показало мне противную небритую морду с облупленным носом и пятнистыми скулами. В таком виде неудобно было переселяться в ту последнюю неведомую обитель, куда неотвратимо вела меня судьба. Пройдя немного вверх по течению реки, я выбрал такое место, откуда не был виден мост, и там взялся приводить себя в порядок. Я выстирал все, кроме костюма, и сам выкупался и побрился, а потом часа три сушился и грелся на солнце.
На дорогу я вернулся, имея вполне приличный вид. Жаль только, что я не знал, куда вела эта дорога и как далеко было до Ленинграда. Но мне ничего другого не оставалось, как шагать по ней и шагать. Километра два тянулась она еще лесом, а потом пошли поля ржи, овса, картофеля, ячменя. Но больше всего места занимал здесь лен, усеянный мелкими голубыми цветочками. Километра три шел я полями, где самые низкие и ровные места были заняты льном, а потом вошел в перелесок. И только оказавшись в полумраке перелеска, я спохватился, что день уже подходил к концу, а прошел я в этот день весьма немного, увлекшись ягодами. Подкрепили они меня ненадолго, а от дороги отбили основательно.
За перелеском открылись новые поля ржи и овса. Овес был совсем еще зеленый, а рожь местами начинала желтеть. Но мягкие колосья ржи не крошились в ладонях, как ни старался я их растирать, и зеленые зерна просто раздавливались, не выпадая из своих гнезд. За хлебными полями опять потянулись картофельные. Картошка тоже кое-где цвела, и я бы, наверное, рискнул подкопаться под некоторые кустики, чтобы погрызть ее, хотя бы сырую. Но на этих полях в отдалении виднелись люди, а за поворотом дороги открылась целая деревня.
На пути к деревне раскинулось большое свиное хозяйство. Стада свиней паслись по обе стороны дороги возле низких кирпичных построек, покрытых волнистым шифером. Когда я приблизился к ним, одно стадо неторопливо переходило дорогу, попутно разрывая своими пятачками ее травянистые обочины. Это были породистые, длиннотелые, вислоухие свиньи. Они не обратили на меня внимания, запрудив дорогу, и мне пришлось пнуть ногой в зад одного невежливого борова, чтобы заставить его посторониться. Но он только хрюкнул в ответ вопросительно, повернув ко мне клыкастую пасть, и все-таки не посторонился. Пришлось мне самому обойти его.
В отдалении от большого стада по обе стороны от дороги паслись также свиноматки с поросятами. Их тоже было много на этой огромной пустоши, заросшей травой и кустарником. А поросятам не было числа. Я мог бы украсть один из этих суетливых розовых комочков, и никто не заметил бы недостачи. А мне его хватило бы на несколько дней. И может быть, он помог бы мне добраться к сроку до Ленинграда, если, конечно, Ленинград был от меня не так далеко.
Чем дальше я пробирался сквозь стадо, тем теснее оно сбивалось, не желая уходить с дороги. Дошло до того, что одна огромная свинья, круто повернувшись на месте, так толкнула меня задом, что едва не сбила с ног. Я стал осторожнее их обходить, но они от этого не стали вежливее, ибо свинья есть свинья. А когда я совсем остановился, наткнувшись на сплошную стену из хрюкающего живого сала, они и вовсе перестали со мной считаться.
