И конечно, я не очень долго держал хлеб завернутым в газету. Был двенадцатый час дня, и добрые люди к этому времени не только давно отзавтракали, но и готовились к обеду. Пообедал и я, не сбавляя шага, а после обеда попробовал прочесть газету — тоже на ходу. Однако она была напечатана не совсем по-русски, и скоро я засунул ее в карман. Некогда было мне вникать в чужой язык. Не так уж много осталось мне жить на свете, чтобы заниматься еще чужими языками. На родном, финском языке хотелось мне поразмышлять последние часы моей жизни.
Дорога была широкая, даже очень широкая, вроде Невского проспекта в Ленинграде. А рядом с ней тянулись телеграфные и телефонные провода на деревянных столбах. Канав по краям дороги не было, и потому она не очень строго соблюдала отведенные ей пределы. Местами она расползалась вширь, заходя за телеграфные столбы и даже задевая кромку подступающей к столбам желтой пшеницы, а местами довольствовалась полосой поуже, примерно в десять метров. Машины, проходя по ней туда и сюда, поднимали черную пыль. Но оттого, что шли они серединой дороги, а я шагал по краю, пыль до меня не долетала. Вот какая просторная дорога была отведена мне судьбой на последний день моей жизни.
Я шел по правому краю дороги, задевая правым локтем колосья пшеницы, и в ноздри мне проникал аромат хлеба. Стаи звонкоголосых птиц летали над этим хлебом, и солнце припекало его сверху, торопя к вызреванию.
Все вокруг трепетало и пело от избытка жизни, и только я один шагал к ее концу.
Главной моей заботой было свернуть скорей к северу. Но для этого мне нужна была идущая туда дорога. А она все не попадалась. Оглянувшись на станцию, я удивился, увидев ее совсем близко. По времени выходило, что я отошел от нее километра на три, а она была тут как тут со всеми своими мелкими постройками, утонувшими в деревьях, и с кирпичной водонапорной башней.
Пройдя еще полчаса, я опять оглянулся. Станция по-прежнему была вся на виду, и даже товарный поезд, проходивший в это время мимо нее, был виден весь, вместе с колесами. Такой ровной оказалась эта земля, по которой я шагал.
И еще километра три-четыре пришлось мне пройти в том же направлении до того, как показалась наконец поперечная дорога. На нее я и свернул без промедления. И хотя она повела меня не прямо на север, а чуть отклоняясь на северо-запад, высматривать новую дорогу я уже не стал. На этой дороге готовился я завершить путь своей жизни.
Сворачивая на нее, я еще раз оглянулся, уже не надеясь увидеть станцию. Но она по-прежнему была видна вся, только уменьшилась в размерах. И домики возле нее превратились в мелкие коробки, покрытые пучками зелени. Даже водонапорная башня стала похожа на небольшую трубку с утолщением наверху, но видна была вся снизу доверху.
Дорога, на которую я свернул, оказалась менее широкой. На ней с трудом уместились бы в ряд четыре машины. Впрочем, при случае уместились бы пять, семь и даже десять машин, ибо эта дорога тоже не имела по бокам канав, а заехать иной раз колесами на пшеницу здесь, кажется, не очень стеснялись. Однако по этой дороге, как видно, редко ходили машины, и она изрядно заросла травой. Машины теперь проносились позади меня по той дороге, которую я оставил. Трескотня их моторов постепенно затихала, по мере того как я от них удалялся, но сами они еще долго виделись мне, выступая поверх живого пшеничного моря снующими туда-сюда кузовами.
В то же время не так далеко ушел я и от железной дороги. Она тянулась теперь справа от меня, примерно в десяти километрах, идя в том же направлении, что и я.
Слегка приподнятая насыпью, она как бы отчеркивала собой линию горизонта. Идущие по ней крохотные паровозики тянули вереницы игрушечных вагончиков. И все они казались издали темными силуэтами, какими их рисуют иногда простоты ради в детских книжках.
И даже станцию я долго еще видел, оглядываясь время от времени через правое плечо. А когда исчезли наконец прилегающие к ней домики и деревья да и сама она со своей красной крышей, то верх водонапорной башни долго еще высился над краем хлебного моря, не желая уходить за горизонт. Все же и он скрылся наконец. И едва он скрылся, как впереди, справа, тоже очень далеко от меня, начала высовываться из-за горизонта другая водонапорная башня, указывающая место другой железнодорожной станции. Но и она недолго выступала над горизонтом. Моя дорога постепенно отклонялась от нее влево, и скоро эта вторая башня тоже ушла за изгиб земли вместе с насыпью и поездами, похожими на игрушки.
На этот раз я шел среди полной тишины, если не считать голосов птиц, летавших над хлебами. Ни одного дерева не было видно вокруг. В одном месте мне привиделась было молодая роща, подступавшая к дороге, но, подойдя ближе, я увидел, что это кукурузное поле с трехметровыми мохнатыми стеблями. В другом месте такая же роща показалась мне охваченной огнем, то есть не совсем огнем, но как бы еще тлевшей жаром после того, как по ней прошел огонь. Однако я ошибся. То был не огонь. То были подсолнечники, повернувшие ко мне на высоких стеблях свои налитые жарким золотом диски. Они тянулись вдоль дороги на сотню метров, уходя в то же время далеко в степную глубь.
Я прошел эту сотню метров и оглянулся. Подсолнечники уже не смотрели на меня. Они смотрели на солнце. Когда я подходил к ним, оно светило через мое левое плечо, и они, обратясь к нему, заодно одаряли своим вниманием и меня. А когда я миновал их, они остались верны только солнцу. Я не заслуживал их внимания на этой земле.
Сразу за подсолнечниками вправо от дороги уходила узкая травянистая тропинка. Она как бы отделяла подсолнечниковое поле от пшеничного, которое простиралось далее по обе стороны дороги. Я свернул было на эту тропинку, но остановился раздумывая. Если дорога чуть отклонялась от северного направления к западу, то тропинка эта уходила больше к востоку, чем к северу. Да и была она не слишком затоптана. Кто знает, не обрывалась ли она где-то тут же, среди хлебов. Не стоило по ней идти.
Раздумывая так, я постоял немного в тени подсолнечников. Их толстые стебли вздымались выше моей головы на полметра, а обращенные к солнцу диски составляли плотный, тенистый заслон. По-прежнему тихо было вокруг, только к птичьим голосам добавляли свое гудение и жужжание шмели и пчелы, садившиеся на огромные цветы. Да толстые стебли подсолнечника слегка шелестели у меня за спиной.
Я нагнулся и захватил горсть земли из-под ног. Она была черная, несмотря на сухость. Я растер ее. Увлажненная моими потными ладонями, она стала еще чернее — совсем как сажа. Это была не земля, это было чудо — черная манна небесная, посланная богом сверху на эти бескрайние равнины.
Но куда она была послана? И кому послана? Тому ли, кто заслужил, было послано богом это черное диво? Эй, Арви Сайтури! Посмотри-ка, что я держу в руках! Ты не поверишь своим глазам! Знаменитый русский чернозем! Самая черная и жирная на свете земля. Ее есть можно — такая она нежная и вкусная на вид. Не пришлось тебе ею владеть, бедный, ненасытный Арви. Не тем путем пытался ты приобрести ее. Вот я нашел к ней совсем иной путь и даже ступил на нее, но ступил, увы, лишь затем, чтобы сложить где-то здесь свои кости. Не в прохладной тени северного дерева — осины или березы — предстояло мне успокоиться, а на открытой равнине под палящим южным солнцем.
Хотелось пить. Однако вода в этих местах, как видно, не водилась. Правда, меня это не очень беспокоило. Бог с ней, с водой. Не все ли равно, с жаждой или без жажды уйти из этой жизни? Без воды чуть раньше сдадут мои ноги — только и всего.
И снова я бодро зашагал по дороге, чтобы успеть как можно дальше уйти на север до того, как начнут подгибаться мои колени. По обе стороны от меня колыхалась не только пшеница. Вперемежку с ней, попадались рожь, ячмень и еще какие-то другие злаки. Но я их не знал. И это тоже меня нимало не огорчало. От знания их все равно ничего не изменилось бы в моей судьбе.
В одном месте я прошел мимо плантации помидоров. Их я сразу узнал. Они уже начинали румяниться и, наверно, содержали в себе немало сока, но не мои это были помидоры. В другом месте я прошел мимо арбузного поля, захлестнутого ползущими по земле толстыми стеблями с широкой листвой. Арбузы были еще совсем крохотные — не больше кулака — и едва выделялись посреди остальной зелени, но я узнал их по едва заметным темным полосам. В них тоже, наверно, уже накопились кое-какие соки, пригодные для питья. Но бог с ними! Не мной они были посеяны, не мне их было есть.
