Он вдруг сказал, не открывая глаз:
— Хоть вы и не Александр Македонский, но прошу исполнить мое единственное желание: не заслоняйте солнца.
Я отступил в сторону. Я понял, откуда он взял шутку насчет Александра Македонского, ибо историю читал. И мне бы следовало тут же уйти незаметно прочь. Но язык мой сам собою выговорил негромко:
— Леха…
Он снова быстро поднял голову и даже перекатился на бок, опираясь на локоть, чтобы удобнее было смотреть. И, конечно, он узнал меня. Большого труда это не составляло, потому что на мне был тот же костюм, в котором он меня уже видел, и та же рубашка, только расстегнутая. Может быть, лицо мое с тех пор изменилось, обожженное солнцем на выпуклостях, но зато волосы оставались такими же светлыми и даже еще немного высветлились от солнца.
Одним словом, он узнал меня и сказал: «А-а». Но в голосе его не было приветливости. Скорее что-то другое, очень далекое от приветливости, прозвучало в его голосе. И мне даже показалось, что на какое-то неуловимое мгновение его нижняя челюсть выдвинулась вперед и сверкнули белками округлившиеся глаза. Но он тут же опять откинулся на спину, вполне спокойно разглядывая синее небо над головой.
И в это время мне надо было сообразить, что он теперь знал, откуда я. При мне председатель не говорил ему этого. Но ведь я ушел, не предупредив, и тем самым дал председателю право сказать обо мне Лехе правду. Вот о чем я не подумал, задерживаясь теперь около Лехи. Мне надо было скорей уходить от него, а я медлил и даже испытывал некое подобие обиды от его невнимания ко мне. А он лежал, глядя в небо, и явно ждал моего ухода.
Рядом с ним лежали его вещи: аккуратно сложенный костюм, накрытый от солнца белой майкой, и рыжие сандалеты. Под рукой у него был маленький закрытый чемодан, а на нем — две книги и тетрадь с карандашом. Одна из книг была заложена пачкой папирос. Он потянулся к ней рукой, пощупал не глядя и, обнаружив, что папирос в ней нет, скомкал и отшвырнул ее в сторону. Видя это, я сказал поспешно:
— Закурите, пожалуйста!
Я достал свою коробку «Казбека». Коробка, правда, была слегка помята от длительного пребывания в кармане, и рисунок всадника на ней явно поистерся. Но все же изнутри ничего не высыпалось, и некоторые папиросы были как новые.
Он повернул ко мне голову, приподнявшись на локте, но взглянул не на меня, а только на коробку, которую я ему протягивал, слегка приоткрыв. Взглянув на коробку, он как бы удивился чему-то и ближе придвинул к ней лицо. Я понял, чему он удивился. Он узнал черный отпечаток своего пальца на крышке коробки. Я раскрыл перед ним коробку, и он с тем же удивлением взглянул на помятые папиросы. Потом он медленно повел взглядом вдоль моей руки вверх, но, не дойдя до моего лица, снова резко отвернулся и лег на спину, обратив на этот раз глаза больше к вершинам ближайших деревьев, чем к небу.
И опять лицо его стало спокойным, даже слишком спокойным. Просто непонятно было, с чего бы его лицу делаться вдруг таким спокойным. И на нем, кроме того, отразилось полное безразличие к моему присутствию. Меня как бы не было возле него. Была темно-зеленая листва деревьев с голубыми просветами в ней. И только она заняла все его внимание. А меня не было. Я сказал с некоторой обидой в голосе, которую он не мог не уловить:
— Ну, я пойду, пожалуй.
Но он промолчал и даже не шевельнулся, продолжая всматриваться в листву деревьев, как будто заприметил там что-то особенное. Похоже было, что он совсем забыл о моем присутствии. Мне стало еще обиднее. И чтобы как-то задеть его и расшевелить, я сказал:
— Что ж, пойду. Надо будет к леснику заехать на обратном пути. У него дочь хорошая. Попробую жениться.
Лучше бы я не произносил этих слов. Он вскочил на ноги, будто ужаленный змеей. Вот где ему послужили мускулы, которыми он был так туго перевит. Он вскочил в один короткий миг, даже не отталкиваясь руками и ногами. Он только шевельнул своими мускулами — и вот уже стоял передо мной. А руки его схватили меня за грудь и встряхнули так, что треснул пиджак и коробка «Казбека» вылетела из моих пальцев. Краем глаза я видел, как мелькнули в воздухе белые папиросы, разлетаясь во все стороны, причем выше всех взлетели те, что были с пустыми гильзами. Он встряхнул меня, сверкая белками глаз, и крикнул прямо мне в лицо:
— Я тебе женюсь, черт сивый! Попробуй еще раз заикнуться о ней — глотку перерву!
И тут он поднял меня и бросил. Просто так взял и бросил, как бросил когда-то тяжелое колесо. И я упал спиной на землю. А он сказал с яростью сквозь зубы:
— Благодари своего бога, что тебя живьем пустили пройтись по нашей земле. Но я еще выверну твои потроха и проверю, заслужил ли ты такую честь!
И к этому он добавил еще несколько замысловатых сплетений из незнакомых мне слов. Но к тому времени я тоже был на ногах. Не знаю, как я поднялся — медленно или быстро. Я ничего не помнил. Обида и ярость меня подбросили. Перкеле-саатана! До каких пор я буду терпеть? У меня отняли мою женщину, и меня же кидают об землю, как негодную тряпку. Разорвать их всех за это мало! И руки мои сами собой потянулись к горлу Лехи. Но он отступил, выставив свои руки. Все равно — руки так руки! Плевать мне было на то, что они были перевиты крупными мускулами. Я знал один прием, от которого ломалась в суставе рука человека. Ничего другого я не знал, потому что не собирался никогда в жизни драться, но один прием, ломающий руку, показал мне когда-то, балуясь в далеком Туммалахти, молодой Юсси Мурто. И вот я весь напрягся, чтобы прыгнуть вперед и применить эту хватку. А Леха снова отступил. Но и он слегка пригнулся, держа перед собой чуть согнутые напруженные руки, тоже готовые хватать и рвать.
И еще один шаг вперед сделал я, уже видя мысленно, как он у меня летит на землю с хрустом в суставе. А он еще отступил, попав на этот раз босой пяткой в ручей. Дальше он, кажется, не собирался отступать. И тут я увидел его глаза, зеленовато-серые, широко раскрытые. В них уже не было того слепого бешенства, от которого все пространство глазных разрезов заполнялось белками, а зрачки уходили куда-то вниз. В них было скорее удивление, была настороженность и в то же время решимость устоять. И все его голое загорелое тело напряглось не для того, чтобы прыгнуть вперед и напасть, а чтобы устоять. Против чего устоять? Против кого устоять? Боже мой! Никого не было перед ним, кроме меня. Так на кого же я походил в этот миг, если ему понадобилась решимость устоять? Опомнись, Аксель Турханен! Где ты и что ты?
Я остановился и выпрямился, медленно опустив руки. Он тоже медленно выпрямился, расслабив свои мускулы. По его виду можно было понять, как менялся мой вид. Выражение суровой решимости понемногу сошло с его темного лица, и осталось только легкое изумление в глазах. Он стоял ниже меня, попав одной ногой в ручей, и потому наши лица оказались на одном уровне. Так мы стояли и смотрели друг на друга, тяжело дыша. Потом стали дышать ровнее и вглядываться друг в друга спокойнее.
А потом я повернулся и пошел от него прочь. Спустился я к дороге в таком месте, где она не слишком глубоко врезалась в склон, и, ступив на нее, оглянулся. Леха стоял там же, заслоненный от меня до пояса зеленью, и смотрел мне вслед. Дойдя до поворота дороги, я снова оглянулся. Он все еще стоял там, глядя мне вслед.
Он был прав, конечно. Это было мне ответом на воткнутое когда-то в его грудь финское пуукко. Коварно воткнутое. Воткнутое за то, что он хотел спасти жизнь тому, кто это сделал. И вот мне привелось держать за это ответ. А как же иначе? Никого другого из финнов не оказалось на этот случай вблизи. Один я ходил тут по их дорогам. И вот выяснилось, что я не был достоин ходить по их дорогам. Как видно, мои тяжкие грехи перед Россией не допускали этого.
И за все это теперь я нес наказание, отвергнутый их землей. И за это же я был отвергнут моей женщиной, избравшей вместо меня молодого майора. Все было кончено для меня в этой стране. Шило высунулось из мешка и воткнулось в подноготную. Оставался Ленинград, где меня ждал мой верстак на Южной улице и ждала работа, которую я обязан был завершить, прежде чем выбраться из этой страны.
