Я поднялся на полсотни ступеней вверх до первой площадки и увидел две каменные скамьи по бокам лестницы. На одной из них тихо сидели две девочки в темных платьицах и светлых передниках. Их волосы светились в темноте, опоясанные венками из живых мигающих искр. Я остановился, разглядывая их. Мне показалось в первый момент, что это изваяние, наподобие тех львиных морд внизу. Но когда я нагнулся к ним поближе, они шевельнулись, и две пары больших детских глаз обратились ко мне с любопытством. Нет, это были живые девочки. И они даже улыбнулись мне, в то время как живые искры копошились в их волосах.

Я тоже улыбнулся им и двинулся дальше вверх сквозь холодные молчаливые вспышки мелких летающих искр. У меня тоже могли быть такие же славные девочки с живыми искрами в волосах. И время это близилось. Не останавливаясь больше, поднялся я на самый верх лестницы И вышел из живого, благоухающего туннеля. Над моей головой опять открылось черное небо, усеянное звездами, такими яркими, каких еще никогда не зажигал бог над холодной, угрюмой Суоми. Передо мной раскинулся сад, который снизу, от моря, не был виден. По обе стороны от него стояли два высоких дворца, казавшиеся снизу маленькими, легкими домиками. Свет, горевший у этих дворцов, освещал сад, не доставая, однако, до его середины, утопающей в полумраке.

Переведя дух, я направился по садовой дорожке к ближнему зданию. Летающие звезды пересекали мой путь, и листья пальм шевелили над моей головой своими жесткими концами, производя такие звуки, будто на них падали крупные капли дождя. Где-то в глубине сада слышался тихий говор. Где-то внутри здания негромко звучала музыка.

Я поднялся по мраморным ступеням на залитую светом веранду и остановился у белоснежных колонн, отыскивая глазами главный вход. Навстречу мне вышла молодая женщина в белом халате, и я сказал ей:

— Мне нужно видеть Иванову Надежду Петровну.

Она помолчала, как бы припоминая, и ответила:

— У нас такой нет.

— Как нет! Она отдыхает здесь.

— Иванова Надежда Петровна? Нет. Ни одной Ивановой и ни одной Надежды Петровны у нас нет среди отдыхающих.

— Нет?

— Нет. И не было такой пока еще в этом году.

Ее не было. Две тысячи километров проделал я, чтобы узнать это. Без нее обходилось это царство сказки, И дворцы эти создавались не только для нее.

Спускаясь по лестнице вниз, я уже не увидел девочек. Они ушли. А может быть, это были не девочки, а маленькие феи? И они просто-напросто улетели, как улетела моя женщина, и теперь витали где-то здесь, над этими склонами гор. А где витала моя женщина? Она нигде не витала. Я знал, где она находилась. Петр назвал мне два места. И если в одном из них ее не оказалось, то, значит, искать ее надо было в другом. А находилась она в Крыму. Там недалеко от Ялты было селение под названием Гурзуф. И в этом Гурзуфе был санаторий «Черноморец». Вот где она находилась. Не беда! Все было поправимо в моем деле. Оставалось только сесть на теплоход, идущий в Крым. А теплоход надо было искать у какой-нибудь пристани.

С таким намерением спустился я к большой дороге, огибавшей нижний поселок, и там едва не натолкнулся на высокого человека, стоявшего в молчании у придорожного кустарника. Я уже готов был пройти мимо, как вдруг он гаркнул во всю глотку:

— Генацва-а-ле!

Я остановился. На этом, кажется, пресекался мой путь к теплоходу. А он поднял с земли рюкзак и, пристраивая его у себя за плечами, сказал:

— Виноват я перед тобой, Акс… Акс… Аксентий Трухьяныч! Каюсь, виноват. Согрешил супротив тебя мыслями. Подумалось мне, что изменились финны и улетучилась из них традиционная честность. Но теперь вижу, что не улетучилась. Ты оказался верен своему слову и явился. Беру обратно свои сомнения. С радостью беру. Категорически беру. Бесповоротно беру. А теперь пошагали! Да?

— Да…

И мы пошагали. А как же иначе? Ведь мы об этом заранее договорились. Все шло как надо. Мы договорились, что пойдем, и вот пошли. Правда, где-то, у какой-то пристани меня ждал теплоход, отплывающий в Крым. Но что с того? Он ждал, а я шагал от него прочь. Он готовился везти меня морем на северо-запад, а я шагал по асфальту на юг, шагал куда-то к черту на рога рядом с Иваном, который некоторое время поглядывал на меня сбоку молча и наконец спросил:

— А с багажиком-то у тебя как, Акселентий? Не вижу его у тебя ни на горбу, ни в руках.

Я похлопал себя по карманам и сказал:

— Здесь у меня все: и бритва, и мыло, и зубная щетка, и даже зеркало.

— А-а! Ну-ну!

Мой шаг не совпадал с его шагом, и поэтому он придерживал свой. Обут он был в те же сандалеты на каучуковых подошвах, но белые брюки успел заменить коричневыми лыжными и поверх безрукавки натянуть серую полотняную куртку. Видя, что он заметно сутулится под своим грузом, я сказал:

— Дай мне рюкзак — я понесу.

Но он ответил:

— Нет-нет, что ты! В нем весу-то кот наплакал. Палатка да одеяло только и тянут. Я привык.

И опять мы некоторое время шли молча, уступая дорогу встречным и попутным машинам. Поселок все еще виднелся справа. Но постепенно дорога его обогнула и привела нас наверх, к перевалу, откуда мы последний раз оглянулись на огни поселка. Он оказался теперь далеко внизу и был виден весь. А рядом с ним за насыпью железной дороги затаилось море. Оно только у берега светилось кое-где неровным отраженным светом, а далее становилось невидимым, уходя своей тяжелой, беспокойной поверхностью куда-то в черную беспредельность.

Мы повернулись к поселку спиной и двинулись по асфальту на юг. Деревья справа от дороги и выступы гор заслонили от нас море. Иван помахал ему напоследок рукой и сказал, соразмеряя свои шаги со словами:

— Прощай же, море! Не забуду твоей торжественной красы и долго-долго слышать буду твой гул в вечерние часы! Генацва-а-ле!

Я спросил:

— Разве мы больше не увидим моря?

Он ответил:

— Как так не увидим! Мы же рядом с ним будем идти все время. Это стихи ввели тебя в заблуждение. Я их от избытка чувств произнес. Душа просит! Понимать надо, дорогой ты мой Аксель из Финляндии. Понима-ать! Как можно без стихов, если вокруг этакое благолепие! Ночь тиха, пустыня внемлет богу, и звезда с звездою говорит! Как можно без стихов, господь с тобой! Горные вершины спят во тьме ночной. Тихие долины полны свежей мглой. Мурава лугов ковром стелется, виноград в садах наливается! Ой ты гой еси, добрый молодец! Ты умел гулять, умей ответ держать! Не шутки шутить, не людей смешить к тебе вышел я, басурманский сын! Вышел я на вольную дороженьку, на ту ли на дороженьку прямоезжую, кривоезжую, мимоезжую! Далеко ты, дороженька, протянулася! Широко ты, степь, пораскинулась, к морю Черному понадвинулась! В гости я к тебе не один пришел. Я пришел сам-друг с финном Акселем! Генацва-а-але!

Я выждал, когда он умолк, переводя дух, и спросил:

— А где мы опять увидим море?

Он ответил:

— Да тут же, в Кудепсте оно снова нам откроется. Вот спустимся вниз и выйдем к нему опять. Устраивает тебя вышеозначенное обстоятельство, уважаемый Суоми Иванович?

— Устраивает, если там пристань есть.

— Какая пристань?

— Такая, куда теплоходы подходят из Крыма.

— Из Крыма?

— Да. И которые потом опять уходят в Крым.

— А-а. Ну, такую пристань мы раньше Сухуми не увидим.

— Сухуми? Это где?

— Это в Абхазии.

— А в России где такая пристань?

— Что значит «в России»? Если ты подразумеваешь Российскую федерацию, то здесь ближайшая от нас большая пристань — в Сочи. Кстати, там и теплоход сейчас стоит. Вчера прибыл, а завтра днем в двенадцать десять дальше отправляется.

— Куда дальше?

— В Туапсе, Новороссийск, Ялту.

— А в Гурзуф?

— Зачем в Гурзуф? Он в Ялту прибывает, а Гурзуф там в двух шагах.

Так обстояли мои дела. В Сочи у пристани стоял теплоход, готовый уйти в Ялту, а я шагал прочь от этого теплохода, шагал быстро, подгоняемый уклоном асфальтовой дороги и длинными шагами Ивана. Что мне оставалось делать? Судьба опять сыграла со мной злую шутку.