В конце лета, когда я уже так привык к сачковой патрульной службе, пришла страшная весть — из нашего полка должны изъять те БМД, которые выработали свой ресурс и отправить их в Союз на капитальный ремонт. Моя БМДшка входила в их число. Для меня это была настоящая трагедия, означающая конец вольной жизни при БМД, и одновременно — продолжение нудной службы, заполненной беготнёй, нарядами и хождением строем.

Вот тут-то я и пожалел по-настоящему, что не ушёл тогда вместе с 3-м батальоном. До нас всё чаше стала просачиваться информация из Кандагара о том, как там у них проходит служба. Все уже прознали о том, какая там райская жизнь: рассекают себе в удовольствие на БМДшках по пустыне, да патроны неограниченно переводят — без дурацких строевых, без хозяйственных нарядов. Бои проходят почти без потерь. Да и боями-то это не назовёшь: разделывают с ходу кишлаки и караваны. Выезды на боевые, а они происходили где-то раз в неделю, — считались сплошным отдыхом и развлечением. Поэтому самым страшным наказанием для провинившихся солдат было, когда их не брали со всеми в рейд, а оставляли с миром в расположении.

Все завидовали фронтовикам 3-го батальона самой что ни на есть чёрной завистью. С того памятного дня, когда набирали добровольцев в 3-й батальон, боевой дух солдат нашей роты значительно возрос и теперь объявилось немало смельчаков, которые постоянно и настойчиво донимали Хижняка просьбами направить их в Кандагар. Ротному уже порядком надоело выслушивать эти причитания. Несколько раз с нескрываемым раздражением он повторял перед строем, чтобы рапорта о направлении в 3-й батальон сразу несли в сортир, где им ещё найдётся применение. А ещё лучше бумагу на эту бесполезную затею не переводить, поскольку такие рапорта даже рассматривать не будет.

Как о чём-то недостижимо-возвышенном мне тоже постоянно мечталось вырваться на боевые: самому увидеть живого противника, проверить себя в сложной обстановке, набраться впечатлений. Однако я понимал, что всё это несбыточная мечта: раз нас приставили охранять правительство, значит трубить всем нам здесь, в тиши, до самого дембеля. Я

Но вот прошёл слух, что в скором времени 1-й батальон уходит в рейд под Чарикар. Пытаясь ухватиться за этот шанс, я всё же решил рискнуть.

Поскольку проситься у ротного было бесполезно, я потихоньку стал обдумывать маловероятный, но единственно возможный вариант — обратиться непосредственно к командиру полка — только он сможет помочь в этом деле. Конечно, говорить с самим командиром полка было страшновато. Захочет ли он вообще меня слушать? Кроме того, к нему просто так не попадёшь: вечно либо в делах, либо в разъездах. Хорошо ещё наша рота заступила во второй караул по охране штаба полка.

В этом карауле я стоял в паре с Геной, который был на полгода младше меня призывом. И поскольку идти одному было как-то неловко, я предложил ему составить мне компанию. Он тут же с готовностью согласился. И вот в положенное для отдыха время я вместе с Геной направился в штаб полка.

Поднявшись на второй этаж, мы подошли к двери кабинета КэПа. Возле двери красуется знамя полка, его стережёт часовой первого поста. Первый пост по охране этой святыни, как говорили на разводах офицеры — считается самым почётным. Однако все без исключения солдаты его воспринимали как самый поганый пост: там не посидишь, не покуришь, не поболтаешь с напарником, да к тому же надо постоянно отдавать честь без конца шастающим туда-сюда офицерам. Поэтому он не случайно доставался только молодым. Правда, чрезвычайно редко там оказывался кое-кто и призывом постарше, но то случалось по специальному распоряжению Хижняка в качестве наказания за мелкие нарушения.

Раза три я тоже был удостоен чести стеречь святыню полка. От нечего делать в ночное время я очень внимательно его изучил. Безусловно, это было настоящее произведение искусства. Особенно я оценил, как искусно вышит герб СССР. Каким мастерам принадлежала эта кропотливая ручная работа! Все надписи и изображения при близком рассмотрении были набраны из разноцветных ворсинок различной длины и толщины, плотно прилегающих друг к другу, а толщина покрова изменялась в зависимости от изображения. Цвета подобраны сочными и в то же время мягкими. От обилия разнообразных вышивок знамя скорее походило на пухленький коврик и было тяжелющим, как пулемёт — так что трепыхаться на ветру оно никак не могло. Я любил проводить по этой мягкой, бархатной поверхности ладонью, ощущая её приятный рельеф. Тем не менее я не мог понять, — с какой целью было придумано такое обожествление куска материи, от которого одни лишь пустые хлопоты. Кроме того, как нам говорили, в случае утраты знамени подлежит расформированию весь полк, не считая того пустяка, что заодно шлёпнут двоих: часового, который его проворонил и начальника того караула.

— КэП у себя? — спросил я у часового.

— Не-е, — на совещании в другом кабинете.

Пока позволяло время, мы стали ждать. Прошло минут двадцать. Вдруг видим — по лестнице поднимается командир полка. Один, без всякого окружения. Он был, как всегда, чем-то озабочен и спешил в свой кабинет. Мы с Геной сделали шаг навстречу, и я, приложив руку, обратился к нему, выговаривая слова как можно быстрее:

— Товарищ подполковник! Наводчик-оператор четвёртой роты, второго взвода — гвардии ефрейтор Бояркин! Разрешите обратиться!

Батюков приостановился:

— Ну, говори.

— Товарищ подполковник, мы слышали, что первый батальон скоро уходит на боевые. Разрешите нам поехать вместе с ними. А то сколько служим и ни разу на боевых не были…

Услышав такую просьбу, он немного удивился, но отнёсся к ней серьёзно и с пониманием:

— Даже не знаю, могу ли я решить этот вопрос. Да и некогда сейчас… Вот что, лучше обратитесь к замполиту полка и поговорите с ним — возможно он вам поможет.

Мы направились к замполиту, но его на месте не оказалось. Все наши планы рушились в одночасье. И смирившись с мыслью, что на боевые нам не попасть, мы вернулись в караулку.

Однако наш неудачный визит к командиру полка не остался незамеченным. На следующее утро на построении выступил замполит полка — в общем-то тихий, неприметный подполковник. Обычно он начинал свою речь с ругани: а как иначе? — хозяйство у него большое — целый полк — за день обязательно приключалось что- нибудь незапланированное: то опять на посту спят, то молодого обидят, то что-нибудь где-то сопрут. За воровство нам доставалось от замполита особенно часто — постоянно наши гвардейцы норовили продать афганцам казённое имущество: шапки, ремни, лопаты, металлические бочки — словом, всё что только можно стащить. Кроме того, на таких утренних построениях замполит доводил до нас разные серьёзные случаи и ЧП, которые происходили в других подразделениях ограниченного контингента: то наши воины продадут боеприпасы, то кого-то ограбят, а то и убьют. Но и за чужие грехи замполит отчитывал нас так строго, словно к этому и мы были причастны.

Однако на этот раз замполит ругал нас гораздо мягче, скорее так — для порядку, как дань традиции. Он был явно в хорошем расположении духа:

— …Гвардейцы десантники! Сегодня я вас, сукиных сынов, больше ругать не буду, хотя сами прекрасно знаете — по другому с вами нельзя, по другому вы ничего понимать не хотите. Ну да ладно. Хотелось бы всё-таки сказать о другом. Я не сомневаюсь — на вас можно положиться — а это главное! Главное то, что у вас высокий моральный дух, крепкая идейная убеждённость и настоящая комсомольская сознательность! Об этом говорит тот факт, что некоторые гвардейцы из нашего полка сами просятся на боевые! Я бы сказал точнее — даже требуют, чтобы их отправили на передовую! Вот с кого всем надо брать пример! Вот на кого надо равняться!

— Уж не нас ли с Генкой замполит расхваливает? — сразу смекнул я. — Раз никого конкретно по фамилии не назвал — значит нас. Да точно! А кого же ещё?

Почти все офицеры ВДВ, которых мне довелось видеть, довольно интересные и своеобразные личности. Они энергичны, сообразительны, остры на язык, а при встречах неизменно стараются перешутить друг друга. Всю эту их радость жизни я поначалу связывал с тем, что преодолеть высокий конкурс единственного в Союзе десантного училища человеку с заурядными способностями было не под силу. Но позже стал понимать, что дело тут не только в этом. Ведь было бы даже странным быть не жизнерадостным и не улыбчивым человеку, когда его окружает столько беспрекословных исполнителей: скажешь слово — а они уже улетели выполнять. Где на гражданке найдёшь такую замечательную профессию, чтобы можно было почувствовать себя столь комфортно и значимо, как ни стать офицером?