— Где эта гнида?! Прибью! Он у меня сам калекой станет! — и вновь исчезал в дверях.

Но раз уж Мцхветаридзе перехитрил Советскую Армию, то Боровского и тем более с лёгкостью обвёл вокруг пальца: весь тот день он где-то умело скрывался, а сразу после вечерней поверки сделал свой заключительный "финт ушами" — юркнул в офицерскую комнату, где благополучно и переночевал. А утром Мцхветаридзе в роте уже не было: ещё затемно он покинул расположение роты и ушёл в штаб полка: тихо, скромно, ни с кем не попрощавшись и даже не позавтракав.

Вскоре подошла очередь и до настоящих ноябрьских дембелей. За несколько дней до их отправки домой Грибушкин, проявляя активность, решил сорганизовать наш призыв на акт возмездия, чтобы устроить им напоследок яркие воспоминания об армии:

— Давай дедов проводим! — агитировал он меня, когда мы были в патруле. — Представляешь, деды выстроились в шеренгу, ждут офицеров. И вдруг раздаётся свист — мы толпой налетаем и давай их молотить!

Однако на его предложение я отреагировал вяло. Основным сдерживающим обстоятельством было то, что наш призыв, как на подбор, состоял из хиляков, вроде меня — низкорослых, худощавых — ни одного настоящего громилы, на которого можно было бы смело опереться. Физически ноябрьский призыв был явно сильнее.

— Как бы нас самих не отхреначили, — высказал я ему свои сомнения. — К тому же среди них есть и нормальные парни, к примеру, Лобачёв.

— Ну, тогда давай вломим одному Ерёме!

— А что, — оценил я интересную идею. — Я — за! Навешать этому козлу — было бы здорово! Давай, если другие поддержат!

Но других сорганизовать как-то не получилось. И вообще, последнее время Еремеев вёл себя намного скромней. С того славного вечера, когда у него состоялась душевная беседа с нашим призывом, он буквально морально переродился: совсем исправился и стал уже хорошим мальчиком, так что особой нужды "провожать" Еремеева не было. Пахали под его руководством — было дело, — что ж поделаешь — таков армейский закон. Теперь мы деды — пахать будут другие.

И вот для ноябрьских дембелей наступил долгожданный день. На последнем построении КэП произнёс короткую речь-напутствие и поблагодарил их за службу. Полковой оркестр заиграл "прощание славянки", и под звуки марша дембеля, печатая шаг отдельной колонной, в последний раз торжественно прошлись перед строем. Затем они сели в машины и отправились на аэродром. У всех настроение поднялось — следующий черёд наш — всего через полгода так же уедем и мы!

В тот же день прибыло молодое пополнение. Вечером мы стали расспрашивать молодых, — кто такие, откуда прибыли — искали среди них земляков — будет с кем поболтать о доме, возможно, взять под свою защиту.

С новым днём ситуация резко изменилась в лучшую сторону. Поначалу даже было как-то непривычно: с одной стороны — не осталось никого, кто гонял нас прежде, а с другой — вновь прибывшие уже хорошо знали, что от них требуется и трудились прилежно, без замечаний. Стоило сказать: "Так, мужики, — ты и ты! Тащите баки", — и не надо было повторять второй раз. Всё понимали с полуслова. Молодцы, и только! Никто не задавал глупых вопросов: "А чо я?" — они знали, — они молодые — значит им пахать, да греметь, как медным котелкам.

Правда, первое время их не ставили в караул. И на всё это время фазаны и мы, уже будучи полноправными дедами, заступили в бессменный караул в две смены. Четыре часа стоишь, четыре отдыхаешь и снова идёшь на пост — и так продолжалось две недели подряд.

Мне достался самый трудный — первый пост. Стоишь у всех на виду, в афганской форме, ни поспать, ни отдохнуть, даже курить приходилось с оглядкой. Хорошо тем, кто охранял башни: один спит, другой за двоих службу несёт и смотрит, когда появится проверяющий, чтобы вовремя растолкать спящего.

Молодёжь пришла на радость нам — дедам — работящая, покладистая. С ходу взвалили на свои плечи массу бытейских хлопот: трудились как и полагается молодым — с энтузиазмом. Казалось бы всё хорошо, да деды были недовольны: по их мнению, не выработалось ещё у молодых серьёзного отношения к службе. Вот уже прошло две недели, а они всё ходят петухами — чуть ли не до панибратства доходит. Думают, раз попали в Афганистан — значит герои, думают, здесь все на равных. Разговорчивые, весёлые.

— Ишь! Смеются!.. Анекдоты без конца травят! Весёлая жизнь! X… на службу забили! — брюзжали деды. — А как же — Афганистан! Герои!

Поначалу деды пробовали с ними говорить по- хорошему, — мол, ребятки, надо не просто делать, что говорим, а надо — метаться! Должна быть чёткость в выполнении. Надо всячески показывать своё уважение к нам — дедам. Ведь вы же в армии! Но, увы, зачастую эти добрые пожелания пропускались мимо ушей и должным образом не учитывались. Недовольство у дедов потихоньку накапливалось. Всё острее вставал вопрос о необходимости проведения воспитательной работы среди молодёжи. И повод не дал себя долго ждать.

На ужине молодые позволили себе дерзкую выходку: нарезали хлеб почти что на равные куски. Кто первый, расхватал себе куски что побольше и начали рубать. Я, поскольку внутренне был за равенство между призывами и не придавал особого значения толщине хлеба, взял первый попавшийся кусок.

— Ничего себе! Это что?.. Мне что ли? — недовольно хмыкнул Ефремов, глядя на оставшийся слабенький кусок хлеба. — Ладно! Вижу я, вы них..я не понимаете. Вы припухли! Прибурели! Сегодня вечером вас равнять будем! — аппетит у него был основательно перебит, к хлебу даже не притронулся. Молодые, вначале так радовавшиеся пище, теперь, поняв, что проштрафились, жевали, но уже без прежнего веселья.

Вечером, зная мою мягкую натуру, ко мне подошли Ефремов с Овчинниковым и предупредили:

— Сегодня будем молодых воспитывать, а то на дедов х… забили! Надо равнять! Надо! Ты можешь их не бить — твоё дело, но главное должен присутствовать, стоять вместе со всеми.

Хоть мне эти разборки были не по душе, но против своих пойти не мог:

— Ладно, буду.

И вот стемнело. Рота отбилась. В помещении роты выключили свет. Немного погодя, деды собрались в небольшую компанию и, закурив, завели дружеский, неторопливый разговор. Ефремов на секунду отвлёкся от беседы и тихо сказал:

— Май восемьдесят, строиться.

Пятеро новеньких спрыгнули со второго яруса и, выстроившись в одну шеренгу, ждут что будет дальше. Однако деды словно про них забыли: общаются между собой, курят и даже не смотрят в их сторону. В дальнем углу мягким красным светом освещает стены комнаты печурка, в соседнем взводе негромко бренчит гитара. Пять, десять минут проходит — молодые всё стоят в одних трусах, поёживаются. Эта выдержка специально делается, чтоб те прониклись и лучше осознали свою вину, чтоб обострить их изнеженные чувства. Ожидание неизбежного наказания само по себе мощнейший психологический прессинг. Но вот, наконец, кто-то из дедов “вспомнил” об их существовании. Он повернул в их сторону голову и спокойно сказал:

— Упали, работаем.

Шеренга молодых легла на пол и стала отжиматься. Через пять минут они выдохлись.

— Отставить, нах..! — они встали.

— К бою!

— Отставить!

— К бою!

— Отставить!.. — и молодые беспрерывно вставали и падали. Это выработанная с годами практика — перед тем как бить, молодых обязательно надо вымотать до предела.

Затушив сигарету, Ефремов не спеша подошёл к шеренге:

— Вы, желудки, нас что, за дедов не считаете?.. Что, за дедов не считаете, я спрашиваю? А-а?

— Считаем, — ответил один слабый голос из строя.

— X..ля ж тогда хлеб растащили?.. Вас наверно, п..дить надо?

— Нет, не надо, мы всё поняли — больше такого не будет — неуверенно протянул тот же голос.

— Надо! По другому вы них..я не понимаете! — и двинул первому же в челюсть, потом другому, и так прошёлся вдоль всего строя. К нему тут же подключились ещё двое дедов, и тоже стали бить и пинать молодых. Кому вдарят в живот, тот загнётся, ему тут же командуют: "Встать, сука!" — и снова дубасят.