— А почему тебя к нам перевели? — не удержался я, понимая, что за этим кроется какая-то тайна. Но вразумительного ответа я не получил:

— Откуда мне знать? Перевели, значит, так надо.

Как-то раз застукали Горбатого спящим на посту. Незаметно от проверяющих на постах спали постоянно, но делали это с умом — один спит, другой начеку, как идёт разводящий — ткнёт первого — и всё нормально. Но на этот раз произошла осечка в расчётах. Обычно проверяли только ночью, а тут нагрянули после сытного завтрака, и напарник не догадался растолкать прикорнувшего в башне Горбатого. Тут же караул поднимают "в ружьё" и отправляют на усиление постов. Так все дружно стояли, пока не пришло время пересмены.

У входа в караулку всех поджидал Джемакулов. Он как и всегда был помощником начальника караула и потому чувствовал личную ответственность за непорядок в организации службы. Выражение всей его физиономии, подчёркнутое суровым сдвигом бровей, говорило о неизбежности скорого принятия мер:

— Так, Горбатый, на посту спать любим? — щас будем разбираться!

Я стоял рядом и со злорадством подумал:

— Ага! Вот клочья-то полетят! Как-никак у Горбатого "героическое" прошлое — собственноручно людей расстреливал. Силища — дай-то бог каждому! Пожалуй, даже сильнее Джемакулова. И призыв равный — тоже фазан. Вот это будет бой!

Но тут произошло совершенно неожиданное. Горбатый, услышав угрозу и поняв, что если он зайдёт в караульное помещение, то будет уже поздно, даже не разряжая сбросил с плеча автомат прямо на землю и рванул по направлению к выходу, который охраняли пограничники, уговорил их пропустить его и направился в штаб полка. Там он зашёл к полковому особисту и стал его просить, чтобы тот его или защитил или перевёл в другую часть.

Почти сразу в штаб полка вызвали ротного. Уже под вечер Хижняк привёл Горбатого обратно, и, построив роту, всем строго-настрого наказал, чтобы его не обижали, а Джемакулову повторил это же персонально. вот так, исключительно благодаря наказу ротного, боевой ветеран избежал честного боя.

Как-то в конце декабря к нам в караулку зашло двое сержантов с 3-го батальона. Они прибыли в Кабул проездом, сопровождая из Кандагара в Союз гробы с убитыми. Мы уже знали, что недавно у них произошёл серьёзный бой, в ходе которого в 3-м батальоне погибло семь человек. Фронтовиков сразу же окружили и стали расспрашивать подробности случившегося. Сержанты, довольные тем, что попали в центр внимания, расселись поудобней, закурили и начали рассказывать:

— На днях была настоящая бойня! Значит, подъехали к кишлаку, окружили полукольцом и как дали залп из "Града” и гаубиц — все душманы на поля побежали. Всех видно, укрыться негде! Мы уже заняли позиции, чтоб они никуда не ушли, и вперёд!.. Но до чего же они тупые! Прут с лопатами и тяпками прямо на нас — только успевай косить!.. Щёлкали как зайцев! Ох, мы их и навалили!.. Всё поле было усеяно трупами: насчитали потом около трёх тысяч убитых! Если посмотреть с высоты — тела валяются по-разному в навал, будто кто спички по полу рассыпал…

Среди собравшихся сидел офицер — начальник караула. Он с воодушевлением слушал сержантов и, покачивая в нашу сторону головой, как бы говорил: "Слушайте, слушайте, как надо воевать!"

— Другой раз сотню-другую уложим, и редко кто из наших пострадает… — продолжал сержант. — Но на этот раз семеро наших полегло. И голосом, наполненным скорби, перечислил их фамилии, коротко изложив, кто и как погиб.

Но мне наших было не жалко, поскольку в голове кипело негодование: "Что же мы тут делаем? Мы же стреляем по безоружным людям! К чему эти массовые убийства? Ведь так же запросто мирных жителей убивали разве фашисты или американские зелёные береты во Вьетнаме".

Меня так и подмывало спросить сержантов: "Что это за помощь мы оказываем стране? С кем воюем? Это же просто уничтожение населения!" — но в тоже время я чётко осознавал, что лучше не высовываться: все мои рассуждения идут явно не в русле общего настроя. После такого вопроса вполне могло случиться, что до самого дембеля пришлось бы пахать наравне с молодыми. Я ждал, может кто другой выскажет свои сомнения. Я бы его поддержал. Но сомневающихся не нашлось. Наоборот, на сержантов смотрели как на героев, им только завидовали, и было очевидно, что меня одного никто не поймёт и уж точно не поддержит.

Рассказав ещё несколько аналогичных историй о том, как происходит уничтожение душманов, сержанты распрощались и ушли.

На меня эта встреча произвела удручающее впечатление. Размышляя на тему войны, в памяти всплыли школьные встречи с ветеранами Великой Отечественной войны. Каждый год в начале мая, по случаю очередной годовщины Победы, в школу приглашали ветеранов, что проживали поблизости. Их заводили в класс, представляли и рассаживали напротив нас. Грудь ветеранов украшали ордена и медали, и они по очереди рассказывали о той войне.

Но прошли годы, и я полностью забыл все эти истории, кроме одной. Это даже не история, а только маленький эпизод. Однако только он прочно зацепился и надолго засел в моей памяти, хотя и было мне тогда всего-то лет десять.

Один ветеран рассказал, как под конец войны они окружили в поле небольшую группу немцев, а те сопротивляться не стали и, подняв руки, пошли сдаваться.

— Тогда, чтобы не брать их в плен и не переводить патроны, пустили вперёд два танка, и давай их давить! Ох, и побегали фрицы! А мы их в это время держали на прицеле, пока всех не передавили!

Его голос был наполнен торжеством победителя, и он пытался преподнести всё это как забавный случай. Но я неосознанно почувствовал, что-то тут было не так. Потом, чтобы освободиться от внутреннего несогласия, я быстро оправдал действие наших. — Ведь это фашисты — так им и надо!

…Не прошло и двух дней как одолевающие меня сомнения перекипели и рассеялись. Каждодневные армейские хлопоты полностью изгнали философские раздумья, и в голове снова воцарился порядок.

Ближе к Новому году наша рота стала регулярно выходить на охрану комендантского часа. Патрулировать ночной Кабул было делом спокойным и безопасным. От нечего делать всю ночь напролёт мы болтали о жизни.

Одна из ведущих тем для разговоров, безусловно, была продовольственная. Все мы вечно были голодными. Желудки настоятельно требовали пищу и недовольно урчали, а мы, не имея возможности удовлетворить их настойчивые требования, только и говорили, что о еде. Вспоминали, как делаются а потом поглощаются горячие пельмени в сметане, а наверху лежит разваренная лучинка и лавровый листик; делились рецептами, как разными способами можно вкусно приготовить картошку и тому подобное. Желудки, слушая наши разговоры, голосили ещё громче.

Питались мы в основном рыбными консервами. Когда в изобилии были консервы с рыбой в масле, то более вкусными считались консервы с рыбой в томатном соусе. Проходил месяц-другой, и нас начинали снабжать только рыбой в томате, и тогда деликатесом считалось рыба в масле.

Одно время нас кормили порошкообразным сушёным картофелем, как мы его прозвали — "клейстером", который когда сваришь, превращался в слизкую, совершенно непривлекательную массу. Даже вечно голодные молодые и те отказывались от этого кушанья. На постоянные претензии к вкусовым качествам этого продукта повара реагировали шуткой, а иной раз и матерком:

— Да вы никак зажрались! Мы вам тут не ресторан. Не нравится — не ешьте! Никто вас есть не заставляет!

По всеобщему убеждению, этим клейстером в Союзе кормили свиней. Сначала во всём винили поваров, что они не умеют готовить, но те объявили: "Пожалуйста, готовьте сами! Не бойтесь, что не получится — всё равно приходиться всё выбрасывать!"

Вызвался один смельчак. Он тщательно готовил по своему собственному рецепту. Все с напряжением ждали, — что получится? Но получился тот же клейстер. Все как обычно выловили оттуда мясинки, а остальное выкинули. Дерьмо как ни готовь — всё равно получится дерьмо! Больше с претензиями к поварам не приставали.