— Ну вот, наверняка уже прознали, что наши там творили. Сейчас начнут возмущаться, что мы убиваем мирных жителей. А что ответить, если спросят насчёт того приказа — убивать всех афганцев во Дворце? Что я им скажу? — подумал я.

Однако настрой у офицеров был совсем иной. Все смотрели на меня с уважением, хотя на самом деле я ничего особого не представлял: самый обычный солдат, в довольно невзрачной форме.

Вначале из-за чувства неловкости разговор не совсем клеился, но уже через несколько минут я освоился, и мы разговорились. Многие из офицеров говорили по- английски гораздо лучше меня, и, хоть и с трудом, но мы понимали друг друга. Насколько я понял, афганцы благодарили меня за нашу помощь Афганистану, интересовались, как мы живём у себя в Советском Союзе; часто слышались такие слова, как "революция", "социализм", "друзья", из чего я заключил, что все они горели высокими революционными идеями и полны решимости строить у себя светлое будущее. Поговорив с ними минут двадцать, я засуетился:

— Sorry. I have not time. (Извините, мне надо идти)

Попрощавшись с Назиром, я зашагал к воротам первого поста. Один из часовых — дед из нашей роты — сразу до меня докопался:

— Стой! Куда ходил?

— За сигаретами в духан послали, — соврал я.

— Когда же ты выходил? Ты что, три часа в очереди стоял?

Тут я понял, что погорел. По моим расчётам их должны были сменить минут пятнадцать назад, но по каким-то причинам смена задержалась, и они, естественно, знали, что через их пост я не проходил. О том, что я выходил за территорию дворца, было немедленно сообщено ротному.

В тот же вечер после вечерней поверки меня и ещё троих залётчиков Хижняк повёл за общественный сортир.

— Здесь будете копать новую яму для мусора, — распорядился он. — Размеры: три на три, глубина два метра. Не успеете сделать до утра — хоть на сантиметр получится меньше — придётся вам же её закидать, а завтра ночью будете копать по новой, но уже в другом месте. Не успеете завтра — всё повториться следующей ночью. Всё ясно?

— Так точно, товарищ старший лейтенант.

— Вперёд, за дело! Утром проверю.

Мы принялись за работу. Погода стояла отвратительная: накрапывал дождик, холодно, слякоть, а тут ещё грунт весь из камней. Рыли безостановочно всю ночь. Но как мы ни упирались, углубились только по плечи. Утром, валясь с ног от усталости, вместе со всеми пошли на завтрак. Потом доложили ротному. Он осмотрел яму и, хотя она была не такой глубокой, какой должна была быть, работу всё же принял.

Несмотря на то что в десант брали только тех, кто закончил десять классов, а в школе в основном изучали английский, тем не менее мало кто в роте помнил больше двух-трёх десятков английских слов. И хотя мои знания английского были на уровне школьного троечника, но и этого оказалось достаточным, чтобы прослыть переводчиком.

С другой стороны, среди афганцев было немало тех, кто довольно сносно знал английский — сказывалась близость бывшей английской колонии Индии (а Пакистан тогда был её частью), и при необходимости, а она случалась довольно часто при актах купли-продажи, обращались за помощью ко мне.

Однажды ко мне подошёл незнакомый аскар и спросил:

— Whot is the "чурка"? (Что значит чурка)

Я без задней мысли, с улыбкой, начал ему растолковывать прямое значение этого слова: руками изобразил дерево:

— Tree, — показываю листву. — Green.

— Yes, — качает головой аскар. — Ага, понял!

Потом ребром ладони, всё ещё с улыбкой, рублю дерево под корень, отпиливаю часть ствола и торжественно показываю:

— This is the "чурка"! — и, вдобавок, даже показал, как можно топором расколоть чурку на поленья. И только тут до меня дошло, откуда мог услышать это слово аскар. Конечно, чуркой его обозвал кто-то из наших. Улыбка с моего лица мгновенно испарилась. Аскар тоже понял оскорбительный смысл этого слова. Его глаза наполнились обидой, и он, опустив голову, повернулся и ушёл.

27 марта Министр Обороны СССР маршал Дмитрий Фёдорович Устинов как обычно вошёл в свой просторный кабинет, сел за массивный стол, достал дорогую авторучку с золотым пером и, сосредоточившись, начал подписывать приказы государственного значения. Первым лежал приказ об очередном увольнении в запас солдат, отслуживших свой срок в Советской Армии и мобилизации в армию нового призыва. Это был самый важный приказ в тот день. Устинов мог по какой-либо причине не подписать или отложить на потом любую другую бумагу — но только не эту. Подписать этот приказ он был обязан по советскому Закону о всеобщей воинской обязанности. Этот приказ начинает новый отсчёт в очередной призывной кампании: чтобы все военнообязанные призывники отдали дань своей стране — подстриглись, пришли по повестке в военкомат и на два года отправились в неведомый мир Армии; чтобы шёл естественный процесс смены армейских поколений и крутилось колесо армейских традиций.

Министр Обороны подписывает приказ о мобилизации и увольнении в запас очередного призыва в строго определённый день. Во всех гарнизонах, даже в самых дальних уголках огромной страны, с нетерпением ждут и точно знают эту дату. Ровно за сто дней до подписания этого приказа торжественно отмечается важнейший армейский праздник — "Сто дней до приказа". Правда, наш полк в тот день находился в "тёплом лесу", и по этой причине настоящего праздника тогда не получилось. А это значило, что молодым тогда крупно повезло, поскольку деды отмечают эту славную дату непременно со спиртным, нередко теряют над собой контроль со всеми вытекающими нежелательными последствиями. После “ста дней” каждый молодой обязан точно знать количество дней оставшихся до дня самого приказа. В любой момент дед, приметив увлечённого работой молодого, а то и просто разбудив его среди ночи, может задать ему вполне конкретный вопрос:

— Сколько дней до приказа? — и тут же должен Услышать верное число.

Пётр Боровский всегда был на страже добрых солдатских традиций. Он регулярно налетал с этим коварным вопросом на молодых. Кроме того, он был классным специалистом по "калабахам", в чём я убедился лично.

В один не самый благополучный для меня день, когда я был полностью занят какими-то важными делами по уборке помещения, внезапно объявился Боровский и с ходу задал мне свой коронный вопрос:

— Сколько дней до приказа?

Стоило мне на мгновение замешкаться, как Боровский начал отсчёт, с каждым разом улыбаясь всё шире и шире:

— Рас!.. Два!.. Три!..

В круговерти бытовых дел я не уточнил для себя этого важного числа и теперь, закатывая к потолку глаза, гадал:

— Тридцать два!.. Тридцать три!.. Тридцать четыре! — но счёт неумолимо продолжался.

Дело осложнялось тем, что если ответ не знаешь точно, то надо говорить обязательно меньшее число, пока не угадаешь. Гораздо хуже ошибиться в большую сторону: дед не потерпит, чтобы по твоей милости пришлось "служить" лишний день и за такую оплошность может разом накинуть дополнительно калабах десять.

— Тридцать восемь!

— Наконец!.. — счастливо осветился Боровский. — Так, подставляй лоб! Двенадцать калабах тебе полагается!

Я снял голубой берет, зажмурился и подставил голову. Боровский плотно приложил ладонь ко лбу, с усилием оттянул другой рукой средний палец и резко его отпустил. Калабах получился на славу — как будто по голове молотком тюкнули. После того как Боровский заехал своим каменным пальцем во второй раз, я уже забеспокоился как бы у меня не случилось сотрясение мозга. Кончив необходимую процедуру, довольный Боровский ободрил меня воспоминаниями: