Деды из соседнего 1-го взвода, который располагался в смежной комнате, видя, что у нас полным ходом равняют, тоже, увлёкшись нашим примером, заодно построили своих молодых и стали их сначала качать, а потом и избивать.

Для старослужащих равнение молодых — являлось естественной и довольно обыденной частью службы. Некоторым дедам эти мордобойные сцены были абсолютно безразличны, даже не было никакого любопытства: за свою службу такого уже успели насмотреться. Одни общались, ни на что не обращая внимания, другие просто спали, всё так же уныло бренчала гитара — как будто ничего такого и не происходит.

Я лежал у себя на втором ярусе и наблюдал за происходящим. Второй ярус считается для деда недостойным местом — дед должен спать на первом ярусе, и это мне не раз высказывали. Но мне нравилось наверху: можно смотреть на широкий потолок, а не на матрас, который закрывает всё обозрение. В сумраке мешались удары, шлепки, стоны, всхлипывания. Налетели воспоминания о своей молодости: вот точно так же ещё совсем недавно стояли и мы, и точно так же нас отхаживали.

Избиение продолжалось. Уже раздавались жалобные выкрики:

— Не будем! Никогда!

— Мы всё поняли! Не надо!

Я, видя что деды уже входят в раж и сейчас будут пинать лежачих, соскочил с постели:

— Кончай! Хватит для начала! Ну не поймут — тогда и добавим!

Тут все деды набросились на меня:

— Пошёл ты..! Что, жалко их стало? А нас кто жалел? Заступник нашёлся! Смотри, насядут — потом поздно будет!

Обстановка была так накалена, что дело чуть не дошло до драки. Для меня это было тяжёлым испытанием: получилось, что я выступил против своего призыва. Но, слава богу, всё улеглось. Однако общий настрой был перебит, молодым скомандовали отбой и все завалились спать.

Со следующего дня весёлые улыбки на лицах у молодых больше не расцветали. Метались они теперь, как пули. Утром у каждого деда на столе лежал толстенный кусок хлеба покрытый толстенным слоем масла, и кто сильнее их дубасил, у того кусок был толще. А у меня был — обычный, даже ближе к молодому. Деды жевали свою порцию и весело поглядывали на меня. Я почувствовал обиду.

Все последующие дни я всё больше и больше убеждался, что оказался в дураках. И дело тут не в кусках хлеба, и не в том, что деды стали относиться ко мне с недоверием и прохладцей. Я видел, что стоило Ефремову дать какое-нибудь задание молодому — как он стрелой улетал исполнять, а скажу я — тот же молодой приступает к работе нехотя, а то и пререкается, даже выполняя в первую очередь задание фазанов, которые ему регулярно “чистят свисток”. Этим они как бы молча давали мне понять: "Плевали мы на то, что ты на два призыва старше — мы признаём только тех, кто нас бьёт".

Всё это послужило мне запалом для долгих философских раздумий. Я стал приходить к мысли, что как это ни парадоксально, но в неуставщине была своя необходимость и даже определённая справедливость. Когда порядок держится не на добровольном желании, а на принуждении, то обязательно одни солдаты будут угнетать других — это неотвратимый закон. Не будет старший призыв давить младшие — то тогда случится ещё худшее — тогда более сильные станут давить слабых. Пройти в течение первого года наравне со всеми полный курс унижений, но потом год нормально жить — всё-таки не так обидно, чем если бы с самого начала наглые и крепкие сразу бы определились и давили бы своих однопризывников все два года. Собственно так оно и происходило в тех некоторых частях, которые комплектовались целиком из солдат одного призыва. Начальство наивно полагало, что таким образом можно избежать неуставных отношений. И что же? Эксперименты на живых людях показали, что всё равно, забыв про армейскую дружбу и взаимовыручку, одни солдаты били других, только все два года напролёт. Так что вывод я сделал однозначный: неуставщина — это неизменный спутник любой призывной армии, где вместо службы солдат заставляют вкалывать по хозяйству.

С новым призывом к нам в роту из дальней командировки прибыл Джемакулов. До прибытия молодых Джемакулова месяца два не было в части. Он и его друг и однопризывник Шипуля были отправлены на Родину сопровождать гробы с погибшими на боевых. Погибшие были даже не из нашего полка. Убитых они в глаза ни разу не видели, но это было и не важно. Главное, они оба были сержантами и на хорошем счету у командиров — а сопровождать погибших доверяли только сержантам. При каждом гробе было двое сопровождающих: офицер и сержант. Сопровождать гроб считалось не просто сачковым занятием — здесь, в Афганистане, это была единственная лазейка для солдата побывать в отпуске. Только перед отпуском надо было доставить погибшего к родителям, проследить, чтобы родственники не вскрыли крышку гроба, ну и рассказать им историю о гибели их сына:

— …в атаку он шёл впереди. Пули свистели то там, то здесь. На моих глазах его сразило пулей, и он упал. Когда я, значит, к Володьке подполз, он уже не дышал… Хороший был парень…

Подобную выдуманную, хорошо отглаженную легенду о героической гибели своего "товарища", которого они на самом деле и знать не знали, сержанты рассказывали на похоронах десятки раз. Подробности гибели полностью зависели от воображения сопровождающего. Только в зависимости от ранения подгонялись обстоятельства гибели: кто подорвался на мине, кого пронзило осколком, кого уложила пуля. Под конец сержанты-сопровождающие настолько заучивали свои сочинения, что они отскакивали у них от зубов.

Выполнив свой долг на похоронах, Джемакулов и Шипуля поехали на побывку к себе домой. За сопровождение полагался десятидневный отпуск несбыточная мечта любого солдата, кто служил в Афганистане. После отпуска они прибыли в Витебск. Оттуда уже вместе с новым призывом прилетели в Кабул.

По прибытию в роту Джемакулова ждало повышение по службе. Ротный, ещё раньше заприметив, что парень крепкий, не сентиментальный, любит руководить другими — дал ему лычку старшего сержанта и назначил зам. комвзводом. Овчинников его не совсем устраивал, поскольку не видел в нём достаточного авторитета.

Правда первое время Джемакулов отсутствовал, пытаясь устроиться на блатную работу — возить на УАЗике командира полка. Непонятно как, но все блатные работы (самые престижные и сачковые) в полку контролировались кавказцами. Однако уже через две недели Джемакулова отправили обратно: КэПу не понравилось, как новый шофёр управляет машиной.

Попав в роту, Джемакулов, в своё время еле сумевший отвертеться от командировки в 3-й батальон, теперь, решив, что домой надо вернуться обязательно героем — с боевой наградой — начал писать рапорты и просить ротного, чтобы тот отправил его в Кандагар. Но Хижняк даже и не думал его отпускать. Ещё бы! Джемакулов оказался ценным кадром — сумел выделиться среди прочих фазанов и прочно занять лидирующую позицию. Кому же, как ни ему, в роте за порядком следить? И теперь Джемакулов стал просто грозой для молодых и даже своего призыва. Даже мы — деды — и то с ним считались.

У Джемакулова было любимое “мудрое" изречение: "Боится — значит уважает!"

Сила, необходимая для того, чтобы его уважали, у Джемакулова была. Но особенно силён был Джемакулов в национальном вопросе. Он входил в ту добрую половину кавказцев нашего полка, которым было приятно возомнить себя выше всех остальных по очень важному, объединяющему их признаку — что родились они не где- нибудь на равнине, а в горной местности между Чёрным и Каспийским морем. Это обстоятельство было для них столь значимо, так их единило, что они были готовы "зарэзать как барана" любого, кто посмеет тронуть хоть кого из них. Причём абсолютно не было важно — прав был кавказец или не прав, поскольку всегда перевешивало то, что он свой. Благодаря такой крепкой дружбе по национальному признаку "дети гор" в нашем полку чувствовали себя вполне спокойно.

Наблюдая за ними, я так и полагал, что кавказцы везде в армии держат лидерство. Но однажды я услышал совершенно невероятную историю из армейской жизни, которая поставила под сомнение мои представления о кавказском коллективизме. Об этом мне поведал один молодой с нашей роты, который недавно вернулся из Союза, где он лечился от гепатита. После выздоровления он некоторое время находился в батальоне, состоящим почти из одних южан.