В тот же день за один чек я купил у аскара чарс. С видом прожжённого наркомана, показал, как заколачивается косяк, и посоветовал на ужине прихватить с собой побольше хлеба и залить фляжки чаем. Вечером встретились ещё раз для окончательного уточнения деталей предстоящего мероприятия. После отбоя договорились не спать: мы уже деды — можем позволить себе и днём отоспаться, место сбора — общественный сортир.

— Жратвой запаслись? — напоследок осведомился я.

— А как же! Всё, как говорил! — карманы каждого были набиты кусками хлеба.

— Западло, конечно, — как у молодых, но ничего — жрать захочется.

Где-то через полчаса после отбоя я первым отправился в туалет, по пути тронув за плечо Ефремова и Овчинникова. Чтобы не привлечь постороннего внимания они не сразу, а по одному так же тихо вышли вслед за мной. Через пять минут все были в сборе, и мы заперлись в одной из кабинок.

В предвкушении знакомого наркотического опьянения я заранее широко улыбался, уже наперёд чувствуя, как вот-вот уже неотвратимо близится новый мир. Я зажёг спичку и затянулся:

— Сильно дым вонючий — за километр учуять можно… Ну, давай, дёргай! Только понемногу, чтобы не подавиться…

Мой инструктаж пошёл на пользу: скоро у всех в голове тикнуло, "крыша поехала" и они с радостью сообщили об успехе — что уже нормально — не соображают.

— Ладно, ещё разочек и хорош, — определил я норму, опасаясь, как бы не переборщить. — Потом дойдёте до кондиции. Ещё полчаса кайф будет усиливаться сам по себе. А теперь самое главное — пока не развезло, надо успеть донести тела до коек.

Мне самому было интересно понаблюдать со стороны, как ведут себя обкурившиеся — насколько это заметно и бросается ли это в глаза. Затушив сигарету, мы вышли из кабинки и также по одному вернулись в казарму.

Я лёг в постель и накрылся одеялом. В голове стали рождаться красочные галлюцинации. И снова я увидел этот долгожданный золотой сон: бесконечный космос, далёкие звёзды, загадочные миры. И опять глубоко задумался над не дающим покоя вопросом — откуда всё в мире взялось? С какой целью он создан?

Слышу — Ефремов давится со смеху. Почти сразу к нему подключился Овчинников. Оба заливаются, не могут остановиться. Это быстро вывело меня из приятного состояния самосозерцания, и я на них шикнул:

— Тихо, вы! Хватит ржать! — а их от моего замечания только сильней понесло: стали аж давиться от смеха. Отсмеявшись, вроде успокоились. Кругом все спали как мёртвые: посапывали, похрапывали, временами, ворочаясь во сне, чмокали губами. Вот кто-то громче обычного издал храп — и Овчинников с Ефремом снова как по команде заржали как ненормальные.

— Чо смеётесь? Может хватит! — пытался остановить их я. Но от этого они затряслись в койках ещё сильнее. Так продолжалось почти час: только успокоятся, так то один заведётся идиотским смехом и второго потянет за собой, то второй первого. Я уже перестал им делать замечания и опять погрузился в глубокие философские мысли поиска смысла жизни.

Наутро я подошёл к Ефремову с Овчинниковым:

— Ну, как ощущения? — они переглянулись и дружно захохотали. И сколько я у них ни пытался выяснить, что их так развеселило? — ничего вразумительного так и не услышал. Единственное, что они могли сказать:

— У-y, ништяк — я тащусь!

— Да-a, вот это был кайф!

Было совершенно очевидно, что впечатления от чарса у обоих остались самые положительные. 

Одного из молодых в нашем взводе звали просто — Бурый. Это был простодушный парень, среднего роста и упитанного телосложения. Он тяжелее других переносил суровую прозу службы, вечно ходил кислый и сонный, мог заснуть чуть ли не на ходу. Именно с ним связан единственный случай, когда я чуть было не ввёл себя в грех назидательного рукоприкладства.

В тот день я стоял в карауле на башне 3-го поста вместе с Бурым. Говорить с ним было неинтересно, а точнее невозможно, так как голова у него не соображала, пребывая в полуотключенном состоянии. Отвечал он невразумительно, а глаза постоянно закатывались и слипались. В конце концов я устроился внутри башни, а его выставил снаружи у входа в башню, поскольку, стоило оказаться внутри ему, как он тут же начинал где- нибудь пристраиваться поудобнее, чтобы скорей погрузится в сладкий сон. Ох, и намаялся же я с Бурым в ту ночь! Приходилось каждые десять минут окликивать его в темноте:

— Бурый! Как, ещё держишься?! — а он меня уже не слышит — прислонится к стенке и кимарит.

— Чего не отвечаешь?! Бурый!.. Ты что?! Или в ухо дать для бодрости?

— Да не сплю я, не сплю, — очнувшись от дремоты, с трудом мямлит в ответ.

— Ну, соня, попробуй только проспи проверяющих — убью! — строжился я, пытаясь напустить на себя суровый вид. — Слышишь, БМДшки с патруля возвращаются? Значит сейчас проверять будут. Смотри у меня!

Но всё было тщетно: он не воспринимал меня как безжалостного старослужащего — грозу молодых — а одними угрозами мне так и не удалось навести на него страх. И вот не проходит пятнадцати минут, и точно — слышу приближаются шаги. Уже совсем близко. Чего Бурый молчит? Чего не останавливает? Никак уже отрубился, сволочь! А шаги уже поднимаются по лестнице наверх. Я скорей выскочил наружу:

— Бурый! — а он стоя, лишь подперев плечом стену, безмятежно смотрит сны. Я подскочил навстречу проверяющим. — Стой! Кто идёт?!

Но было поздно. Ротный тут же набросился на меня с руганью. Самому Бурому он слова не сказал, посчитав, что в данном случае виноват один я, поскольку, являясь старшим, должен принять должные меры, чтобы был порядок на посту. Тогда я еле сдержался, чтоб не двинуть Бурому промеж его сонных глаз.

Бурый воспринимал меня без всякого страха, а вот Джемакулова, наоборот, боялся как чёрта.

В один из январских дней Джемакулов, будучи пом. начкараула и подвыпив с земляками, направился в караулку. Там, валяясь в постелях, дожидались своей смены караульные. Только Бурый не отдыхал — он неусыпно поддерживал порядок и тепло в помещении, чтобы другие могли беззаботно дрыхнуть, издавать храп и сопение. Издали завидев пьяного Джемакулова, Бурый, не теряя времени, нырнул под кровать и там затаился. Зайдя в караулку, пом. начкараула в поисках объекта своих устремлений окинул помещение неровным взором:

— Бурый, сука, ко мне!

Бурый затаил дыхание и не издавал звуков. Пробудившиеся караульные не выдали Бурого, зная, что его ничего хорошего не ждёт.

— Бурый, козёл, ну погоди! — глухо пригрозил пом. начкараула, дошагал до койки и, повалившись на неё, тут же отключился. Проснувшись только к завтраку, он первым делом послал за Бурым:

— Бурого мне!..

Бурый подошёл строевым и, как и полагается по уставу, доложил командиру о своём прибытии.

— Ты где, сука, шлялся? А-а?!

Вытянувшись по струнке, Бурый рассказал всё как было без утайки:

— Здесь был… Только вижу — Мага (так все звали Джемакулова Магомета) идёт, шатается. Подумал — да никак, выпимши! Страшно стало! Я скорей нырь под койку — а то ещё п..ды получу! Переждал, покаместь не угомонился — тогда только и вылез.

На лице у Джемакулова растянулась улыбка: ему очень понравилось такое объяснение — польстило, что его боятся. Бурый, видя, что добился к себе расположения, тоже заулыбался.

Теперь, кто бы из старослужащих ни заходил в караулку, Джемакулов с гордостью подзывал Бурого:

— Бурый! Вали сюда! Рассказывай, что было! — и все, уже в который раз, слушали эту историю и смеялись. Сам Бурый, нисколько не смущаясь, тоже смеялся, вполне довольствуясь тем, что на этот раз его пронесло и даже угодил Джемакулу.

Как-то по весне у Бурого неожиданно заболела нога. Сам он о причине болезни ничего вразумительного объяснить не мог, но говорили, что это "постарался" Джемакулов: он пнул его по ноге, когда отрабатывал на нём приёмы каратэ. Нога оказалась повреждена так сильно, что Бурый не мог ходить, лежал в постели и постанывал.