Как бы то ни было, но даже среди прочих офицеров наш ротный выделялся особо: он был наделён тонким проницательным умом и был первоклассным психологом. Он умело использовал сложные отношения среди солдат для поддержания необходимого порядка в роте и в то же время сдерживал старослужащих в определённых рамках.

Хижняк владел достаточной информацией о внутренней жизни в роте: кто с кем дружен, кто кого боится, и вообще, что из себя представляет каждый солдат. Но о некоторых деликатных моментах во взаимоотношениях, наблюдая со стороны, он догадаться никак не мог. Тем не менее это не мешало ему узнавать и об этом. А это значило, что в солдатской среде активно и довольно успешно действовала его агентура. О высоком уровне конспирации его разведчиков говорил тот факт, что деды то и дело пытались определить стукачей, и ни разу им это не удавалось.

Прошло больше недели с того дня, как мы с Геной просились на боевые у командира полка. Я был уверен, что о нашем походе к КэПу никто не знает. То, что это не так, я убедился неожиданно для себя при одной встрече с ротным.

Хижняк, случайно проходя мимо меня, как бы вскользь обронил:

— Знаешь, Сергей, чем попусту ходить к командиру полка, вломил бы лучше Еремееву… Вломил же Панкратьеву когда было надо, — и как ни в чём ни бывало пошёл дальше.

Такой информированностью я был крайне удивлён и долго ломал голову — откуда Хижняк знает такие тонкости? Что я говорил с командиром полка знали я да Гена, может ещё одному-двум сказали по секрету. А что касается драки с Панкратом — не такое это уж и событие — и было-то не более трёх безучастных свидетелей. И главное — проницательный Хижняк понимал, что именно постоянные досаждения Еремеева, а не само желание повоевать, было главной причиной того, что я пошёл проситься на войну.

Ещё в начале лета он снял Еремеева с должности зам. комвзвода, разжаловал в рядовые и вручил ему гранатомёт — самое тяжёлое, а значит, и самое непочитаемое оружие во взводе. В рядовые Еремеева разжаловали за то, что он продал афганскому солдату нашу армейскую шапку.

Эта давнишняя история началась с того, что афганские офицеры, увидев у аскара советскую шапку, стали у него выяснять, — Где взял шапку? Украл? Аскар сказал, что честно выменял её у "шурави" на афгани.

Тут же началось расследование. Весь личный состав батальона построили в расположении и стали проводить опознание. Вдоль строя шёл аскар с офицерами и сосредоточенно вглядывался в наши лица. Он обошёл весь строй, но продавца не определил. Тогда, не распуская строй, вызвали всех с караулов и нарядов, построили их — афганец внимательно осмотрел вновь прибывших и тоже отрицательно покачал головой. Заменили тех, кто стоял на посту, и привели сюда на опознание — безрезультатно. Тогда офицеры стали по спискам проверять каждого солдата. Сверили всех пофамильно — весь батальон был на месте, не доставало одного единственного — Еремеева. Заслышав, что ищут продавца шапки, он тут же смылся, якобы по делам. Но его разыскали и привели. Довольный аскар сразу же без колебаний твёрдо указал на него: "Это он!"

Тогда-то и сняли Еремеева с должности зам. комвзвода и разжаловали в рядовые. Однако высокое положение в солдатской иерархии у Еремеева не поколебалось. Богатый прошлый командирский опыт, крупное тело и статус деда прочно держали его на прежних высоких позициях: его "уважали" все в роте, и он продолжал командовать нами точно так же, как и прежде.

Боялся Еремеева и, занявший его должность зам. комвзвода, сержант моего призыва — Овчинников, по прозвищу "Ксёндз". Он чувствовал себя неуверенно и неуютно, когда по службе ему приходилось отдавать команды Еремееву. Особенно напряжённая и щекотливая ситуация складывалась на строевой подготовке. Тут никуда не деться: как назло рядом стоит офицер, который наблюдает, как идут занятия. Овчинников командует Еремееву как только можно деликатнее: "Нале-во! Напра- во! Кру-гом! Шаго-ом, марш! Левой! Левой!" — в его голосе слышится вина и трепет — только бы достоинство и чувства Еремеева ненароком не задеть.

Правда, сам Еремеев никогда не стеснялся задеть честь и достоинство других. Как-то ко мне подошёл весь трясущийся от злости и негодования механик моего призыва. Он был так взволнован, что не находил себе места:

— Убью этого гада! Застрелю из автомата! Тварь! Представляешь? Заскочил мне на спину и говорит: "Но! Поехали!" Я еле вырвался и убежал. Как я его ненавижу! Застрелю!

— Ладно, успокойся! Ну, застрелишь, а что дальше? А дальше — тебя же из-за этой мрази и посадят! Всему своё время. Вот роту отправят на боевые — там ему и конец! Ты ещё и не успеешь его пристрелить! Он же не только тебя — всех задолбал своими выходками, и ему там — ну никак от пули не уйти!

А пока Еремеев жил вольготно и продолжал отравлять жизнь окружающим. Дело осложнялось тем, что новый призыв хоть и был добрым подспорьем, но всё же как-то пришёлся не в жилу: не было от них ожидаемого облегчения, поскольку все они пришли сразу черпаками и ни одного после карантина — ни одного духа. Молодёжь на равных примкнула к нескольким черпакам из нашего взвода и они шли с ними вровень, работали хорошо, но сильно не упахивались. Еремеев, видя, что мы по- настоящему не воспитываем молодых, гонял нас — фазанов — словно мы ещё не старослужащие. Такое неестественное положение продолжалось уже несколько месяцев. Нас это злило. Между собой мы материли Еремеева на чём свет держится. В конце концов терпение нашего призыва лопнуло.

Однажды ко мне подошёл Ефремов и посвятил меня в план секретного заговора:

— Надо Ерёму отучать, зае..ал уже… Сегодня ему намечается подкинуть хороших п..дюлей. Уже со всеми толковал — все согласны. Деды, с кем говорили, тоже считают, что уже давно пора — сказали, что их призыв впрягаться за Ерёму не станет… Значит так, садимся на ужин, я режу хлеб так, чтобы всем получились одинаковые куски. Ерёма конечно встрепенётся, заорёт: "Пойдём, выйдем!" — и вот тут все встаём и выходим. Там этому пид..ру и устраиваем п..дец!

Сразу с нескрываемым энтузиазмом я поддержал это доброе начинание.

На ужине садимся за стол и начинаем есть. Ефремов демонстративно, как и было оговорено, режет белый хлеб на равные куски — и дедам, и молодым. Это сразу заметил Еремеев. Продолжая молча есть кашу, он с удивлением следил за тем, что творилось прямо на его глазах. А все остальные деды в нашем взводе, кроме Еремеева, о предстоящей операции уже были заранее осведомлены и "не заметили" “несправедливого” распределения хлеба.

Между тем Ефремов кладёт на хлеб одинаковые дольки масла и раздаёт по столу. Один из кусков ложится перед Еремеевым. Тот в полном непонимании уставился на положенный перед ним кусок хлеба — усики у Ерёмы нервно задёргались, он даже на несколько секунд лишился дара речи. Но вот, словно опомнившись, Еремеев с презрением отшвыривает хлеб:

— Что за х..ня?.. Ты что, совсем оборзел? Как ты хлеб делишь?

Ефремов с внешним спокойствием ответил коротко, но твёрдо:

— Всем поровну.

— Них..я ты, Ефрем, припух!.. Пойдём, выйдем!..

— Ну, пойдём.

Всё шло точно по плану. Еремеев и Ефремов выходят. Тут же встаёт и за ними выходит весь наш призыв, даже кое-кто из молодых увязался вместе с нами. Столовая опустела почти наполовину. Но ни один дед не встал, чтобы заступиться за своего однопризывника.

Отойдя в сторону, обступаем Еремеева со всех сторон. Настрой у всех самый что ни на есть решительный. Видя, как резко меняется ситуация не в его пользу, Еремеев сразу сменил тон:

— Да никак, вы уже обо всём заранее договорились… Ну хорошо. Ладно. Давай по-нормальному поговорим, давай разберёмся в чём дело…

Ближе всех к Еремееву стояли Грибушкин и Ефремов. Они и объяснили:

— Слушай! Мы — фазаны. Hex… нас за молодых др..чить. Ты что, не понимаешь этого?

— Хорошо… Всё, договорились. Учту.

— Ты уж непременно учти, а то и на п..дюлей можно нарваться!