Одно только несколько его утешало: он сразу догадался, зачем Василев помчался в Иркутск, не считаясь с погодой…

Клавдея осталась жить у Порфирия. Выждав, когда на короткое время стих проливной дождь, она пришла в дом Василевых за своими пожитками. Таясь от Елены Александровны, через дворника Арефия вызвала Степаниду Кузьмовну. Старуха расплакалась, увидав Клавдею. Побежала в дом, вынесла все ее вещи, прихватила кой-какие и свои обноски, дала даже немного денег.

Свои, Клавдеюшка, свои даю. К невестушке-то, к невестушке лучше не ходить и не спрашивать. И Ванечка и она — оба на тебя страсть недовольные, страсть!.. А ты мне вот как приглянулась, — она утерла слезу, — может, потому, что и сама я в молодости, как и ты, по людям ходила. И Максим мой так начинал. Потом уж богатство пошло у него — как, я и сама не знаю. Ну, прощай, Клавдеюшка, а меня не поминай лихом.

Клавдея пошла и остановилась.

Степанида Кузьмовна, с Бориской бы малепьким мне попрощаться. Все одно как родной стал он мне.

Степанида Кузьмовна подумала.

Ниночку-то мне незаметно не вынести, а Бориску приведу, Клавдеюшка, сядь, подожди, приведу.

Борис покачиваясь на толстых ножках, прибежал, обогнав Степаниду Кузьмовну.

Баба, баба! — закричал он, зарываясь белокурой головенкой в юбку Клавдеи.

Она подняла мальчика на руки, поцеловала его.

Никакая я тебе не баба теперь, — отирая рукавом с губ попавшую на них соленую слезу, проговорила Клавдея. — Прощай, мой маленький. Так бы тебя с собой и унесла!

Вернулась Клавдея домой счастливая: на полученные деньги можно было вдвоем прожить несколько недель.

В эти мокрые, дождливые дни Порфирий не сидел сложа руки. В лесу наколол коротких плах, натаскал на своих плечах домой и с утра до вечера возился над ними с топором, чтобы сделать скамейки, стол и нары для Клав-деи. Сам он не хотел спать нигде, кроме как на полу.

Тайга меня к земле приучила.

Порывался он сходить в Рубахину, к Дарье, но Клавдея отсоветовала:

Чем теперь ей поможешь? В дожди такие да с ребенком разве будет она лес корчевать?

Тогда Порфирий сговорил Клавдею сходить с ним вместе попроведать Дарьиного мужа, Еремея, расспросить его, не знает ли он чего-нибудь о Лизе. Порфирий всюду ходил босиком, ему не во что было обуться, вовсе расползлись ичиги. Ну, да ничего: лето, тепло… Но в больницу его с грязными ногами не пустили, и он долго отмывал их в луже дождевой водой.

Потом на них надели белые халаты и проводили к больному.

Еремей по-прежнему лежал в палате один. В этот день у него перебывало много гостей. Приходили Мезенцевы — Ваня и Груня, приходили Лавутин и Петр. Часто проведывали его и вовсе незнакомые рабочие из мастерских или депо. И каждый хотел Еремея чем-нибудь побаловать. Ему несли закуски, папиросы, конфеты, пряники. Еремей стеснительно отказывался, подолгу благодарил. За что ему такая честь? Потом свыкся, видел: не по обязанности приходят, а от чистого сердца. К товарищу.

Клавдея с Порфирием не принесли Еремею ничего. Им принести было нечего. Когда они вошли в палату, Еремей лежал на спине устало закинув руки под голову. Хотя уже и не так мучительно болели его култышки, но разговоры его утомляли.

Однако и новых гостей Еремей встретил улыбкой:

Вот и еще кто-то ко мне из родни. Скоро со всеми рабочими я породнюсь.

Не рабочий я, — сказал Порфирий, подходя к постели Еремея и пододвигая табуретку Клавдее, — так пришел попроведать тебя.

Ну, все равно. Не рабочий ты, да, видать, и не из хозяев. Спасибо тебе за заботу. Будем знакомы.

Клавдея засмеялась: «Как есть, похожи мы на хозяев».

Жену твою видел, вот и зашел, — проговорил Порфирий. — Так бы я и не знал про тебя.

Жену! Дашу видел? — Еремей оторвал голову от подушки, приподнялся на локоть. — Где?

У Доргинской пади. Лес там корчевала она.

Это ты? Из-под дерева ты оттолкнул ее? Рассказывала мне Даша. Ну, спасибо, брат, еще раз тебе. Никогда не забуду. Дай ты мне руку твою.

Ладони их, мозолистые, узловатые, встретились. Еремей задержал руку Порфирия.

Без Даши мне бы тогда… и своя жизнь на что?

Хорошая она у тебя, — Порфирию сразу вспомнилась Лиза. И, не сознавая, что для Еремея его слова звучат совсем по-иному, он добавил: — Ты ее береги, пуще всего на свете береги… жену свою.

Береги, — горько вздохнул Еремей, — а как?

Он показал на плоско лежащее на постели одеяло. Упал обратно на подушку.

— Вот он, весь я. Поставить стояком — в пол руками упрусь.

Ты прости меня, — сказал Порфирий, — не подумал я.

Тебе в семье хорошо. Кто это с тобой?

Мать жены, — Порфирию так легче было сказать, чем назвать ее тещей. — Клавдея по имени.

Ас женой как? — помедлив, спросил Еремей. — Нет жены?

И прикрыл глаза. У него начала кружиться голова. Наверно, много сегодня он разговаривал.

Жена? — глухо повторил Порфирий. — Есть жена. Хорошая… Как у тебя. Только в тюрьме она.

Доченька моя, — вздохнула Клавдея.

В тюрьме? Почему?

Лицо Еремея совсем побледнело.

Политическая… государственная она… — Порфирий пе знал, как сказать ему дальше.

Еремей вдруг открыл глаза, перекосил брови.

Постой! Как фамилия-то твоя?

Коронотов.

Коронотов? Друг ты мой, — он поманил к себе Порфирия пальцем, заставил его наклониться к себе и поцеловал в губы, — друг ты мой, да ведь Лизу твою я вот как знаю…

…Они забыли о времени. Еремей не чувствовал теперь ни усталости, ни боли. Как родные, как самые близкие люди, они разговаривали между собой. Давно бы пора и уйти, а все не хотелось Порфирию.

Ты где теперь работать-то станешь? — спросил Порфирия Еремей. — Что ты умеешь?

Только сила в руках у меня, — сказал Порфирий, — а делать я ничего не умею. Не мастер. Ну, может, снова рубить лес, дрова пилить пойду.

Что же мне, друг, тебе посоветовать? — заговорил Еремей, наваливаясь опять на локоть. — Вот я. Был я хлеборобом, крестьянином. Согнали с земли меня. А к земле вся душа моя тянется. За землей и в Сибирь пришел. А оказывается, и здесь земля не для каждого. Видел ты сам, как Даша моя на земле сибирской страдает? Пошел я на постройку дороги, денег на выкуп пая земли заработать. Выкуп не по закону какому, а вклад сделать, чтобы в старожильческое общество приняли. Думалось, в Сибири не как в России, где на селе всеми делами богатеи вершат. Нет, оказалось, и тут то же, когда не хуже еще. На постройке дороги с рабочими побыл, многое понял я. И ясно мне стало: век нашему брату бедняку на кулака батрачить, если… ты понял меня, Порфирий? — Он свободной рукой рубанул ладонью по воздуху. — …Если и кулаков всех, и царя, и… и сами хозяевами земли не станем. А без рабочих, коли они первыми за дело не возьмутся, ничего у нас не получится. Рабочий — главная сила. А почему? Нет у него ничего, кроме рук своих и спины. Ему цепляться, как хозяину, не за что. Он будет бороться за свободу с чистой душой. А крестьянин? Что же крестьянин? О бедноте не говорю. У той, как и у рабочих, нет ничего. А чуть кто с хозяйством, хотя и с малым, — сразу: «Мое!» А вот это «мое» ох как людей разлучает! А что человек один, сам по себе? Рабочие — те всегда будут теснее друг с другом… — Он очень устал, но все-таки торопился закончить. — Это все, Порфирий, я тебе к чему говорю… Коли ты не привязан к земле, иди в рабочие.

Иди! Как возьмут еще!

Этого уж я тебе… не скажу. Пока есть хозяева, зубы стискивай, да к ним иди.

Пойду я тоже па постройку дороги, — сказал Порфирий, — так я надумал.

Не ходи. Кончается там работа. Куда опять потом? Тут у тебя хоть крыша над головой.

Крыша тоже!

Вед-таки. Ты поступай в депо либо в мастерские, ежели примут.

Вошел фельдшер Иван Герасимович, заменивший Лакричника, и зашумел на них, заругался — он вовсе забыл, что у больного остались еще посетители.

А ты чаще заходи ко мне, Порфирий, будем дружить.

Над городом по-прежнему неслись низкие серые тучи и брызгал холодный дождь. Все дома выглядели особенно черными и дряхлыми.