Арви стоял, нагнувшись вперед, и рот его раскрылся и перестал дышать. Он стоял так и не мог оторвать своих глаз от глаз мертвеца. Они раскрылись у него, поймите вы это! Они раскрылись и уставились прямо на Арви Сайтури. Он хотел бежать, бежать как можно скорее и как можно дальше сломя голову. Он готов был кинуться в трясину, в омут, лишь бы уйти от его страшных глаз и рук, и он даже видел себя уже бегущим, как стрела, по зеленой лесной чаще, но не бежал. Было похоже на то, как будто все внутренности, заполнявшие его грудь и живот, оборвались вдруг и съехали куда-то вниз, к его ногам, и повисли на них пятипудовыми гирями, не давая ему двинуться с места. И он стоял, словно приросший к земле, и не мог оторваться от жутких глаз русского, налитых кровью и смотревших на него в упор.

А тот приподнялся, упираясь рукой о землю, и сел. Потом он уперся о землю обеими руками и встал на ноги, большой, страшный, окровавленный, и по выражению его глаз Арви понял, что он, Арви, уже мертв. Русский уже вынес ему свой приговор. Что было ему делать? Ничего не мог он сделать. Он стоял, не двигаясь, на том же месте, и только плечи его съежились, когда русский протянул к нему свою страшную руку, уже усвоившую науку возмездия. Не было пользы сопротивляться. И сил у Арви не было ни капли в эту минуту. Да и самого его не было. Была какая-то пустая тряпка, висевшая в пространстве. А русский схватил эту тряпку и встряхнул ее, застонав при этом от боли в бесчисленных ранах. И стон этот был страшнее, чем рычание разъяренного медведя.

Неизвестно, что он сделал бы с Арви там, в глухом лесу, среди болот, этот застрахованный от смерти человек, если бы в это время из-за листвы не появились другие болотные черти. Это были два старика, три женщины и два мальчика, тоже вооруженные чем пришлось и готовые выдержать еще такую же борьбу от начала и до конца, если бы случилась в том нужда. Они опоздали немного, опоздали потому, что вся эта кровавая история длилась какие-то немногие минуты. Кроме того, они не могли знать вперед, что именно на этой переправе будет сделана подлинная попытка прорваться и что именно здесь, а не на других переправах понадобится помощь.

Да, у Арви было о чем поведать в ту ночь, когда он полуживой приполз к Илмари на пути в свой отряд, уже оплакавший его в Саммалвуори. Илмари поставил перед ним стакан водки, развязавший ему язык. И после этого он еще не раз наведывался на мирную торпу Илмари и Каарины, вспоминая новые подробности из своего карательного похода против русских болотных дьяволов.

Но что мне до Арви Сайтури, так ловко ускользнувшего через трясины из русского плена? У него было куда пойти и кому рассказать о своих злоключениях. А у меня не стало такого места. Это произошло настолько быстро и просто, что я временами даже начинал сомневаться: действительно ли у меня была когда-то жена? Может быть, она приснилась мне и новый дом тоже приснился? Только два письма я получил от нее в течение первого полугода, и на этом все кончилось. Я подумал было, что она снова ушла в лотты. Это могло случиться. Многие финские девушки в те дни стремились помочь фронту кто как умел. Но Хелли Сайтури написала мне, что это не так. После я понял, почему она мне это написала. Улла Линдблум и Айли не принимали ее в свою компанию, и в ней заговорила зависть. Она сообщила мне, что в Кивилааксо приезжал зимой Рикхард Муставаара, проживший там около трех недель. При этом она ехидно просила ее извинить за то, что не может, к сожалению, сказать мне вполне точно, кто и в чьем доме жил дольше: Айли у Рикхарда или Рикхард у Айли. Но ей известно, что Рикхард после этого поселил в своем доме двух немецких офицеров, обществу которых и предоставил Айли с Уллой, а сам опять уехал в Россию налаживать хозяйство в своем возвращенном имении.

Когда год спустя я получил свой первый отпуск, мне уже нечего было делать в Кивилааксо. Мой новый дом был пуст. Но и дом Рикхарда тоже был пуст. Не было в нем ни немецких офицеров, ни Айли с Уллой. Все они уехали в Хельсинки и там проводили время. Я посидел внутри своего старого домика, который уже накренился на один угол. Потом я съездил на лодке за озеро Ахнеярви, чтобы пособирать в лесу чернику. Газеты в те дни призывали не оставлять в лесу ни одной ягоды, ни одного гриба, и я решил последовать их призыву. Но в лесу за озером ко мне подошла незнакомая госпожа с большой собакой и сказала, чтобы я убирался из ее леса, где все ягоды принадлежат ей. Я пробовал ей доказать, что ягоды все равно зря осыплются и пропадут. Их так много, что даже рота солдат не смогла бы их обобрать в таком огромном лесу за целое лето. Но она ответила, что это меня не касается, и позвала своего слугу, старика с ружьем, который и проводил меня обратно до лодки.

Я съездил в Туммалахти, где вдоволь наслушался от Каарины воспоминаний о той страшной переделке, в которой побывал Арви Сайтури. Он после того уже не так часто упоминал о русских лесах и черноземе. А когда русские устроили гитлеровцам Сталинград, он стал гадать, удовлетворятся ли они границами сорокового года или будут брать всю Финляндию. Теперь он собирается уйти из отряда ветеранов по нездоровью и вернуться к своему хозяйству.

Рассказала она также про разные другие случаи, где финские и немецкие фашисты резались не только с русскими, но и друг с другом. Резались из-за девушек и жен. Такое произошло в Саммалвуори и даже в Туммалахти, где на несколько дней останавливались два гитлеровских взвода. Майя Линтунен перебралась в те дни к Илмари и Каарине вместе с девочками, предоставив гитлеровцам весь свой дом. А жены Эйно — Рейно попали в такое трудное положение, что послали мужьям на фронт срочную телеграмму. Те находились где-то далеко под Лодейным Полем. Но, несмотря на это, они примчались на зов своих подруг, как дикие звери, прихватив с собой автоматы. Правда, на это у них ушло несколько дней. А к их приезду немецкая полурота успела сняться с места. Но они догнали ее верхами и обстреляли из автоматов, убив и ранив несколько человек, а потом скрылись в лесу. С тех пор они на фронт уже не возвращались и бродили по окрестным лесам, не упуская из виду своих верных жен.

А я вернулся на фронт. У меня не было такой верной жены. И еще год провел я в окопах, не получая писем и не пытаясь писать сам. Когда к нам приезжали лотты, я с надеждой вглядывался в их лица, ожидая увидеть среди них свою Айли. Но это была слишком призрачная надежда. Айли нашла себе совсем другой род занятий. Лотты поили нас горячим, ячменным кофе, продавали нам сигареты, газеты, журналы и снова уезжали на своей двуколке в прифронтовой тыл. А мы принимались читать газеты, в которых главные места были заняты сообщениями ставки Гитлера.

Его дела на фронте не выглядели блестящими, но он продолжал кричать о своих победах. Как говорится: «Ешь солому, но форсу не теряй». Уже не возвещала больше наша газета «Хельсингин саномат» о том, что гитлеровский военный флаг развевается над вершиной русского Эльбруса. Далеко им было теперь до Эльбруса. Но их сообщения все-таки гласили, что они повсюду продолжают брать верх. Пусть они были отброшены русскими от Волги к Днепру, зато они сбивали у них сотни самолетов за день и уничтожали сотни танков и орудий. А русское войско они уничтожили полностью еще до своего подхода к Сталинграду и теперь пятились назад не от русского войска, а просто потому, что пожелали выровнять линию фронта. И если при этом они отдали обратно русским территорию, равную нескольким европейским государствам, то что за беда? У них еще оставалось довольно места, по которому можно было пятиться обратно к Берлину. Зато они очень храбро обстреливали Ленинград. Зато они утопили за один только год на разных морях более миллиона тонн грузов, перевозимых мирными торговыми судами.

У нас дело обстояло не так весело, как у нашего доблестного союзника. Мы сидели в окопах и не знали, когда придет наша очередь пятиться. Это было еще хуже: сидеть и не знать, сидеть и не сметь никуда уйти даже в то время, когда твоя жена развлекается с эсесовскими офицерами. А в том, что пятиться нам все-таки придется, уже мало кто сомневался. Пример Гитлера был слишком убедительный.