— Не верьте ему, Иван Иваныч! Какое там ради денег! Уже двадцать лет он этим занимается втихомолку, пряча от посторонних глаз, и едва ли вообще обнародует.

Егоров лукаво подмигнул хозяину, как бы говоря: «Ну как? Не удался обман? Разоблачили?» — и показал в улыбке не только передние белые зубы, но и боковые, среди которых два блеснули металлом. Хозяйка подошла поближе к раскрытой двери и разъяснила дополнительно, кивая на стены:

— Это он впервые столько развесил. Обрадовался новоселью. Все мои акварели вытеснил. Но не подумайте, что здесь у него все. О-о! Вы и не представляете, какой он у меня работяга! Тут и половина не уместилась. Но халтурой он только сам их называет. На его совести это название.

Егоров ответил:

— Да, я так и понял. — Он всмотрелся в рисунки, прилегающие к двери, и, кивнув на один из них, определил: — Человек рабовладельческой эпохи.

Сказав это, он двинулся вон из комнаты, но Ермил остановил его:

— Постойте, постойте, минуточку! А на каком основании вы это утверждаете? Он же не одет и без соответствующей обстановки.

Егоров пожал плечами.

— Не скажу, чтобы я был в этом убежден. Но на его лице застыло выражение такой безнадежной и тупой обреченности, что это само за себя говорит. А строение головы показывает, что жил он на Италийском полуострове в период римского владычества или что-то в этом роде.

Ермил усмехнулся с довольным видом.

— Ладно. Допустим, что так. А теперь взгляните вот сюда и скажите, из какой эпохи эта женщина?

Егоров подумал с минуту и ответил:

— Это женщина, изнуренная трудом и воспитанием многочисленных детей. Работали всю жизнь только ее руки — не мозг. Довольствоваться она может очень малым. Отпечаток покорности на лице. Животная простота. Это средние века где-нибудь в Центральной Европе.

Ермил сказал:

— Хм… Но пока я вам ничего не отвечу. А проверять буду на вас кое-что и в дальнейшем, если не возражаете.

Егоров ответил с улыбкой: «Рад стараться», — и вышел, так и не взяв у меня гвоздей, которые я держал на открытой ладони.

Позднее он еще не раз наведывался в ту комнату, но чаще без меня, чем при мне. А наведываясь при мне, он обыкновенно молчал, подолгу задерживаясь перед каждым рисунком. И только в последний вечер моей работы у Ермила он проявил в этой комнате некоторую разговорчивость. Накануне к нему приехал гость, который прямо с мороза сгреб его в охапку и расцеловал в обе щеки, потом приподнял над полом и покружился с ним по коридору, задевая стены. А тот в ответ приподнял гостя, задев его головой установленный Никанором турник. От этого движения с головы гостя упала шапка, под которой у него оказались огненно-рыжие волосы, растопорщенные во все стороны, словно языки пламени у лесного костра.

Я в это время нес мимо них из кухни в комнату Ермила разогретый столярный клей для не собранного еще мольберта. И мне пришлось прижаться к стене, чтобы не оказаться раздавленным их длинными ногами. Меня они не видели, эти двое верзил, оравшие на весь коридор попеременно то одно, то другое. Один из них крикнул:

— А-а, попался, беглец! Мало ему, что из Карелии смылся, он и тут квартиру сменил, чтобы совсем концы в воду! Не выйдет, брат! Из-под земли раскопаем отступника!

А другой заорал, смеясь:

— Пусти, черт рыжий! Медведей дави в своих лесах. Расплодил их там столько, что они с волками вместе в районные центры стали в гости ходить.

На это последовал ответ:

— А ты мне медведями зубы не заговаривай! Ты мне о делах нашей конторы завтра порасскажешь. И уж тут я тебе спуску не дам, будь спокоен!

Но и другой пригрозил:

— Это я тебе спуску не дам! Разогнать потребую контору, если так будете нас тут подводить. На тридцать процентов заказы недовыполнили! А краснеть за это перед ленинградцами кому? В том-то и дело. Ну ладно, заходи да убавь свой трубный глас. Помни, что ты не в лесах карельских, среди волков и медведей, а в мирной ленинградской квартире.

С этим гостем он и проявил разговорчивость в комнате Ермила на следующий день. Они оба уже были там, когда я пришел, впущенный в квартиру женой Ермила, которого не оказалось дома. Направляясь в свой угол к недоделанному мольберту, я поздоровался с ними, и рыжий гость ответил мне тем же, а Егоров, как всегда, только кивнул, не прерывая своих объяснений по поводу рисунков. Он, как видно, уже успел основательно разобраться во всем этом скоплении белых, серых и розовых листов с нарисованными на них лицами, телами, одеждой и всякой мелкой утварью, нужной человеку в его жизни. Переходя со своим рыжим гостем от рисунка к рисунку, он объяснял ему:

— Видишь, как дело повернулось. Взялся человек за историю материальной культуры, а его творческая натура запротестовала, не пожелала сухого повторения уже кем-то сделанного. Ведь до сих пор в таких трудах уделяли, как правило, внимание не столько человеку, сколько его одежде и предметам домашнего обихода. Человек изображался схематически, вроде манекена для костюмов. А здесь художник пошел по другому пути. Для него костюмы и все прочие атрибуты, соответствующие эпохе, — не главное. Куда как просто показать, например, нашего строителя на фоне кранов и экскаваторов, в новой спецовке. Но это будет всего лишь схема современного человека, а не сам человек с его внутренним миром. Эпоха, в которой живет человек, должна отразиться на его лице. Понимаешь? Вот он и задался целью дать почувствовать аромат эпохи не через реквизит, свойственный ей, а через самого человека. Веяние эпохи, новой или старой, должно сквозить в нем самом, в очертаниях его лица, в выражении глаз, в повороте головы, в складках губ. Лицо нашего советского человека, например рабочего или колхозника, должно иметь свой неповторимый отпечаток, отличающий его от человека капиталистического мира, не имеющего уверенности в своем завтрашнем дне. Пусть лицо нашего человека будет некрасиво, но рядом с человеком прошлой эпохи оно непременно выделится своей внутренней духовной красотой. Здесь ты видишь люден всех известных рас и культур. Из каждой эпохи взяты представители высшего класса и низшего, люди интеллигентного труда и физического. Это определяется по их лицу, телосложению и разным другим мелким признакам, которые только художник может подметить. Он берет человека прежней эпохи и ставит его рядом с нашим в одинаковые условия труда или отдыха, заставляя их при этом думать. И видишь сам, какие разные эти думы, вот хотя бы у этого человека из эпохи арабского владычества на Ближнем Востоке, сидящего на камне, и того, что сидит на берегу фиорда в эпоху норманнов. Здесь вот лежит в гамаке женщина прошлого века, а рядом — советская женщина. Их лица как будто похожи, и в то же время какие разные мысли выражает их облик. Здесь между собой разговаривают две русские девушки из прошлого века, а здесь — две наши девушки. И хотя их лица чем-то похожи, но как различен внутренний мир, проглядывающий в их чертах! Вот славянин времен князя Владимира. Его лицо дышит любовью к свободе и простору, но есть в нем доля беспечности и благодушия. А вот славянин времен татарского ига: исчезло благодушие, появилось выражение скорби и в то же время затаенной неукротимости. Вот русский человек династии Романовых — в начале их царствования и в конце. Если в начале воцарения их династии в чертах русского сквозят гордость и надежда, то сколько на его лице презрения и гнева в конце царствования этой династии, когда она выродилась и изжила себя! Русский человек уже способен быть судьей «помазанника божьего». Вот попытка выразить радость на лицах людей разных эпох. Вот усталый от физической работы человек капиталистического мира. У него одно желание: лечь, уснуть, забыться. А вот наш усталый человек. Усталость не мешает ему быть гордым своей работой. Здесь вот отдыхающие после работы женщины разных времен. Здесь пахари, мастеровые, моряки. Здесь танцующие пары, музыканты, певцы. Вот играющие дети древнего Шумера, а рядом — дети двухтысячного года нашей страны. И хотя дети — всюду дети, но пять тысяч лет истории человечества сказались и тут. Вот этого человека кто-то окликнул. Он оглянулся. И там повторено то же. Но смотри, с каким тайным страхом оглядывается этот, постоянно ожидающий откуда-то напасти, и с какой спокойной уверенностью останавливается другой, привыкший сознавать себя хозяином своей жизни. Вот два лица, на которых любопытство. Оно по-разному проявляется у людей разного уровня культуры и разных эпох. Вот люди, едущие в старинном дилижансе, вот — на конке, а здесь — в троллейбусе. Дорожные мысли у людей обычно чем-то схожи. И все-таки здесь видна разница, потому что каждая эпоха добавила к раздумьям человека что-то новое. И это новое художник уловил.