Антон кивнул головой и сказал задумчиво:

— Да. Вот чьих взглядов вам надо держаться, если желаете по-настоящему самоопределиться. А нам, русским, только его линия дает надежду вернуть скорее живыми сыновей.

Вейкко ответил:

— Потому и держимся. Вам его линия дает свое, а нам свое. Главное, чтобы никаких покровителей больше. У нас есть свои ноги, чтобы стоять, и своя голова, чтобы думать. И он это понял, как никто другой.

Илмари снова наполнил рюмки и сказал:

— Тем не менее немецкое покровительство нам готовится. И поддержка ему готовится. Это отряды шюцкора, которые плодятся сейчас под видом пожарных дружин. А создаются они егерями из того же самого батальона. Если мы не сумеем противопоставить им свою гвардию порядка — Финляндии не быть свободной.

— Да, да. Нам тоже нельзя зевать.

И они завели разговор о том, что пора перестроить гвардию порядка и ввести в ней постоянное военное обучение.

Я все реже просыпался от их возгласов и скоро окончательно заснул. Они проговорили за столом всю ночь, и только перед утром Илмари уложил своих гостей рядом со мной, а сам устроился в углу на груде старых газет.

Но я не об этом собираюсь вам рассказать. Зачем вам знать о чьих-то разговорах, слышанных мной в далеком детстве? Они миновали, эти разговоры.

Если Арви Сайтури на следующее утро после той многословной ночи ничего не ответил большому Илмари на его просьбу о лошади, то касалось это одного Илмари и никого больше. Сайтури взглянул на него своими прищуренными глазами, не любившими света, и показал ему спину, не желая даже видеть его, как и его двух гостей, стоявших у ворот. И если сам Илмари, тоже не теряя даром слов, распорядился насчет его лошади и четырехколесной телеги, на которой отвез нас всех обратно, то кому теперь стало от этого холоднее или жарче? Лишь на нем отразилось это в свое время и ни на ком другом.

И если он задержался у ворот приюта долее, чем было нужно, глядя вслед Вере Павловне, встретившей меня на середине пути между воротами и крыльцом, то и в этом теперь какая важность? Он задержался, и никто никогда не будет знать о причине его медлительности. А Вера Павловна стоила того, чтобы смотреть ей вслед. На ней была тогда красивая белая кофточка с высоким воротником и длинными рукавами, очень пышными у плеч и совсем узкими у локтей. Своей нижней частью кофточка плотно облегала ее тонкий стан и входила в черную юбку, которая тоже очень плотно схватывала ее у пояса, и ниже расширялась и собиралась в большие складки, достававшие почти до земли.

Но Илмари интересовался, конечно, не кофточкой и не юбкой Веры Павловны, а ею самой. Он интересовался ее лицом и, может быть, еще ее русыми волосами, высоко и пышно поднятыми над ее белой шеей и лбом. К ее лицу обращался его взгляд при каждой новой встрече с ней после того дня, как он развез нас троих по домам на лошади Арви. А бывали эти встречи в мелочной лавке Линдблума в Алавеси, куда Вера Павловна наведывалась изредка, поручая мне при этом нести свою сумку с покупками. К ее лицу обращались его молчаливые взгляды, в то время как сам он делал вид, что зашел в лавку совсем по другим делам. И эти его молчаливые взгляды так и остались молчаливыми взглядами, не найдя ни в чем громкого словесного отклика.

И даже то, что во время одной такой встречи в лавку пошла Каарина-Ирма и остановилась у входа, глядя не столько на полки с товарами, сколько на Илмари, — даже это кому надо знать? Она остановилась, она постояла, переводя взгляд с Илмари на Веру Павловну и обратно, и она же первая ушла, не сказав никому ни слова. И это тоже ни в чем и нигде не отозвалось, потому что сама Каарина нигде и никогда не проронила об этом ни слова.

Зато сколько слов услыхал я от нее в конце осени, придя еще раз в Кивилааксо, чтобы навестить Илмари! Они увидела меня, когда я шел к нему мимо ее дома, и позвала к себе. Не то чтобы позвала. Это не было похоже на зов. Это было похоже на то, как ястреб набрасывается на цыпленка. Но она не растерзала меня на куски, а только схватила за руку так крепко, словно боялась, что я убегу. И, затащив меня к себе в комнату, она сперва заперла дверь на задвижку, а потом уже заговорила, запихивая меня подальше за стол:

— Это хорошо, что ты пришел ко мне. Не забываешь своей Каарины.

Не знаю, почему ей показалось, что я шел к ней. Я не к ней шел, а к Илмари. Я уже успел пройти мимо ее дома. Она же видела это. Она сама догнала меня и повела обратно, не дав дойти до Илмари. И еще непонятно мне было, с чего она взяла, что я считал ее своей Каариной. Я вовсе не считал ее своей. Я никакой ее не считал. Я даже не думал о ней никогда. А она, не зная этого, продолжала мне говорить:

— Никогда не надо забывать своих старых друзей. Это ты правильно поступаешь. Не застал одного — пришел к другому. И я очень рада, что ты ко мне пришел.

— Почему не застал? Я не дошел.

— А его нет. Он уже больше не работает у Арви.

— А где он работает?

— На лесопилке в Алавеси. Там у него давние друзья. Но и там его сейчас нет. Он уехал в Хельсинки по очень важным делам. О, у него столько дел, если бы ты знал! Это такой человек! Это великий человек! И какой он умный! Я дура дурой рядом с ним. И все же он разрешил мне иногда печь для него хлебы в его печке. И даже пол допускает мыть. Но газеты я не трогаю.

— А где газеты?

— Там же. У него за аренду вперед уплачено за полгода, и Арви не смеет их выбросить.

Я начал потихоньку выползать из-за стола. Она, увидя это, загородила мне дорогу рукой и сказала:

— Куда же ты? Нет, нет, сиди. Сейчас обедать будем. Ты что ел у него последний раз? Не помнишь?

Я очень хорошо помнил, что ел, и потому ответил:

— Жареную картошку со свининой.

— А тебе нравится жареная картошка?

— Нравится.

— Вот и хорошо. И у меня тоже поешь жареной картошки со свининой. И потом, когда увидишь его, скажешь: «Я был у Каарины и ел картошку со свининой». Ладно?

— Ладно.

— Скажешь: «Она была такая внимательная ко мне и любезная. Она ничего для меня не пожалела». Что еще ты ел у него и что пил?

Я рассказал ей, что еще ел и пил у Илмари, и она все это поставила на стол в тот далекий осенний день, даже моченую бруснику. Она сама тоже ела вместе со мной, но очень мало, несмотря на свой большой рот. Должно быть, ее полнота зависела не от еды. Она больше говорила, чем ела. И опять я услышал ее рассказы об избитых и зарезанных. На этот раз она больше назвала русских из разных селений вокруг. Все они спешно собирались выезжать в свою Россию. Даже пекарь Линдблума подготовил к отправке в Петроград жену и дочерей. Только одинокий Антон с лесопилки, получивший месяц назад извещение с фронта о гибели сына, никуда не собирался уезжать, считая своих финских товарищей по заводу самыми близкими из всех, кто у него остался в жизни. Да еще русские помещики из-под Корппила ничего не боялись и жили как жили, продолжая посылать своих детей в монастырскую школу.

Потом она спросила, как я спал у Илмари. Я рассказал ей про ту ночь, и она сказала:

— Ну, в моей постельке тебя никто чужой не потеснит.

И действительно, я спал ту ночь в одной постели вместе с ней, не чувствуя особенной тесноты, а утром ушел пешком в свой приют. Она не могла взять у Арви Сайтури лошадь, чтобы подвезти меня, как это делал Илмари. У нее не было столько смелости и силы. Поэтому я ушел в Суолохко один тем же путем, каким пришел оттуда.

И опять потекли дни, очень одинаковые. Но вокруг приюта уже не все было одинаково. В стране творилось что-то неладное. Это было видно хотя бы из того, что проходившие иногда мимо приюта парни из егерского батальона показывали кулак Ивану и кричали издали, чтобы он поторапливался выезжать скорей из Суоми в свою Россию, пока не поздно. О, эти парни знали, кому можно такое кричать. Илмари был прав, говоря об их умении в этом разбираться. Когда в школьные ворота въезжала коляска помещика из-под Корппила, они не кричали и не показывали кулаков.