— Пожалуй, это не так уж плохо, что я ушел с перешейка. Правда, земля там хорошая осталась. Зато здесь крупный рынок близко и дачники кругом. На одних травах и корнеплодах можно подняться и в пять лет покрыть все долги и проценты. А дальше только успевай расти. Самое главное уже сделано. Для скота я место подготовил. Весной закончу новый дом. Сын и дочь подросли. Вполне справимся теперь своей семьей. Много ли нам надо пятерым?

И, сказав это, он повел головой в сторону своих детей и жены, сидевших за тем же столом. В их сторону он повел головой — не в мою.

Это был воскресный день. Даже в такой день я обыкновенно сразу после обеда шел в новый дом, где принимался строгать бруски для оконных рам. Но в это воскресенье я не пошел в новый дом. Вместо нового дома я пошел на берег залива посмотреть свою лодку. Она стояла под навесом рядом с моторным ботом, и сложенный парус лежал в ней поверх мачты и весел.

Посмотрев на нее сколько было нужно, я постучал себя слегка кулаком по голове. Но что это могло изменить? Все шло своим порядком, как и следовало идти. Надо было помнить, что рано или поздно наступит этот час. Просто помнить надо было на всякий случай — только и всего.

Я присел на край лодки, подпертой поленьями. Устал я что-то за последнее время, износился и похудел. Но так мне и надо было. Так мне и надо было, забывшему, что хозяин — это прежде всего хозяин, каким бы хорошим он ни казался, а работник — это работник. Да, это он построил себе новый коровник. А то кто же? Да, это он выстроит себе к весне новый дом. А кто же еще? Ведь не я же, который пришел и ушел, который всю жизнь приходил и уходил и которому уже пора было привыкнуть приходить и уходить. Особенно уходить. Пора было привыкнуть уходить из разных мест Суоми, где не я строил, вечно уходящий, а кто-то моими руками строил себе. Пора было привыкнуть уходить — вот о чем не следовало мне забывать ни на одну минуту в своей родной финской стране.

И с этого дня я попробовал не забывать. К весне собирался выстроить себе новый дом чьими-то руками Ээту Хаапалайнен, хозяин острова. Но нет. Не выстроил он себе дома к весне. Такими ненадежными оказались эти чьи-то руки. Непонятно, что с ними приключилось такое, с этими руками. Им бы приналечь на оконные рамы, косяки, притолоки, наличники, филенки, а они старались как можно реже к ним прикладываться, ища себе всяких других дел на острове. И делали они все неторопливо и вяло, словно разучились вдруг быть старательными, и только лодку под навесом ощупывали любовно и внимательно, готовя для нее смолу.

А в апреле я еще раз покинул остров на короткое время. Конечно, Ээту не особенно охотно меня отпустил и еще менее охотно выдал мне восемь тысяч марок на дорогу. Но я сказал, что отлучаюсь последний раз и что потом уже не буду отлучаться до окончания работы. Он сам доставил меня на дровнях в Ловизу и по дороге сказал:

— Ты поторопись обратно, а то дороги на месте не застанешь.

И действительно, дорога, пожалуй, доживала последние дни. Весна уже тронула своей теплой печатью весь лед, соединявший острова с большим берегом. Снег на нем во многих местах потемнел, пропитавшись водой, и только дорога, наезженная за зиму по этому льду, возвышалась над ним узким твердым хребтом, огибая острова и вбирая с них в себя мелкие боковые дороги. Но она тоже оттаивала сверху, обнажая все больше и больше грязи, накопленной ею за зиму. Местами ее пересекали трещины, и из них наверх проступала вода, в которую окунались наши полозья. Переходя воду, лошадь замедляла шаг, а затем опять шла рысью, кидая в передок саней обледенелые комья снега и грязи. Ээту сказал:

— Когда вернешься, я не буду отрывать тебя на другие дела. Пора кончать с домом. Нельзя без конца держать в хозяйстве чужого человека.

И я ответил ему:

— Да, да. Может быть, еще успею.

Но я не успел и знал это наперед, потому что не собирался успевать. Зачем было мне спешить возвращаться до вскрытия залива к его дому, если он считал меня в нем чужим? А ехал я в далекую деревню Туммалахти, чтобы там взглянуть еще раз в своей жизни на некий другой дом, в котором не считали меня чужим. В том доме жил когда-то очень близкий мне человек. И пусть он сам не считал меня особенно близким, но что мне до этого? Должен быть у каждого живущего на земле хотя бы один близкий, и вот он был у меня когда-то. Его дому хотел я еще раз поклониться, прежде чем сделать в своей жизни новый, крутой поворот…

Не торопясь проехал я поездом через Оулу и Рованиеми до Мяркяярви. Не торопясь отправился оттуда пешком на юг, садясь, где мог, на попутные подводы и машины. Время было не очень удобное для передвижения по дорогам. Снег растаял, превратившись в воду, а земля еще не успела оттаять настолько, чтобы вобрать эту воду в себя. На низких местах даже дороги были залиты водой, доходившей иногда до колен. Однако все это я преодолел и на четвертый день к вечеру прибыл в Туммалахти.

Но я не пошел прямо к дому Илмари Мурто, решив попросить сперва ночлега у Эйно — Рейно. Кто-то вышел из них на крыльцо при моем появлении, а потом вышел другой. И черт их поймет, кто из них был Эйно и кто Рейно. Оба они сбрили усы, помолодев от этого лет на десять, и оба по-прежнему оставались одинаково курносыми, краснощекими, белобрысыми. Они с недоверием воткнули в меня свои дикие глаза, отливающие зеленым цветом, но сразу же узнали и отступили в обе стороны от двери, чтобы пропустить меня внутрь. При этом они сказали почти в один голос:

— Милости просим!

Все те же две комнаты составляли их жилище. Но на этот раз населения в них было больше. Я так и не сосчитал до утра все это ползающее, бегающее и кричащее, что они успели создать вчетвером за девять последних лет. Все это было на одно лицо, совместившее в себе синие глаза матерей и зеленые глаза отцов, и все было прикрыто сверху одинаково светлыми волосами разного размера и разной стрижки, от нетронутого детского пуха до первых коротких косичек.

Сами Эйно — Рейно мастерили весь вечер из дерева разные мелкие ушаты и плошки, сидя на скамье у стены. А их толстомясые, круглолицые жены входили и выходили, разнося пойло телятам, поросятам и готовя также пищу для всех остальных белоголовых обитателей этого дома, которые не поддавались моему счету: так быстро они перемещались по полу из комнаты в комнату и так много было среди них совсем одинаковых.

И когда Эйно или Рейно затянул песню про базар в Рованиеми, богатую всякими выкриками вроде «Эй!» и «Хипхей!», то в эту песню вступило все мелкое население обеих комнат, которое, помимо выкриков, особенно усердно налегало на ее замысловатый припев:

И оттого, что голоса детей звенели по-разному, а до мотива песни мало кому было дела, вся внутренность их веселого жилища действительно стала похожей на базар в Рованиеми. Но постепенно обе матери прикрыли этот базар, затащив сперва его участников за большой общий стол, откуда каждый затем попал на свое ночное место. Как они разобрались в этом шумном скоплении одинаковых личиков, глаз и волос — это их материнский секрет. А я смотрел на их мужей и не мог понять, как они их тоже не перепутают и не положат спать рядом с собой одного вместо другого. Черт их поймет, который из них Эйно и который Рейно! Жены, правда, называли их по именам, и я запомнил бы их, если бы они сидели там, где сидели. Но они были не из тех, кто способен долго усидеть на месте. И стоило им побывать обоим хоть секунду у меня за спиной, как я снова переставал знать, который из них Эйно и который Рейно.

Они недавно появились дома. Весна прервала их работу на лесных заготовках недалеко от Суомуссальми. И туда они опять собирались вернуться после того, как просохнет земля. Попутно им предстояло запахать и засеять свой участок, который они постепенно приобретали в собственность у господина Карки. Я поел у них за столом горячей толченой картошки, в которую было накрошено соленое мясо, и запил ее молоком. А когда передо мной поставили кружку кофе с теплой ржаной лепешкой, я спросил братьев, что нового в Туммалахти.