Он говорил так, и рот ходил у него ходуном на все четыре стороны. А я сидел и молчал. Что-то исходило от него такое, что стягивало мне руки, ноги и язык. Я понимал теперь, сидя на своей стороне стола, что и поклонам его нельзя верить. Даже они несли в себе угрозу. Я сидел, отгороженный от него столом, и не был уверен, что у меня станет силы выхватить нож, если он вздумает что-нибудь сделать со мной. Но он уже не видел меня. Вместо меня для него в комнате было пустое место. Он смотрел в какие-то иные пределы, изрыгая свои огненные слова, от которых мне становилось холодно.

Наконец он ударил кулаком по столу, задев при взмахе керосиновую лампу, висевшую над столом. Стеклянная лампа вылетела из своего проволочного гнезда, и стекла зазвенели на полу. Он встал и вышел, хлопнув дверью с такой силой, что едва не сдвинул с фундамента всю мою хижину.

И сразу стало тихо в моем доме после его ухода. Я прислушался, ожидая, что он вернется. Он мог вернуться, чтобы еще раз напомнить мне о завтрашнем дне. Но нет, он не вернулся. Тогда я встал и прошелся по комнате, давя сапогами стекла от лампы. В углу за печкой стоял топор. Он был старый, тяжелый, покрытый ржавчиной. Но топорище к нему сделал когда-то Илмари Мурто, и оно могло служить еще долгое время. Я подошел к столу, нацелился обухом на то место, где к нему прикасались руки Муставаара, и ударил. Конец доски обломался. Я ударил еще и еще. Обломались концы у других досок стола. Я воткнул топор в скамью, на которой он сидел, и она треснула вдоль. Я повторил удар, и скамья раскололась надвое. Вот какие вещи я мог проделывать в своем собственном доме.

Сжимая топор в руках, я покрутил головой туда и сюда, не придумав еще, как его использовать дальше. Можно было, конечно, поставить его на прежнее место и снова заняться теми мыслями, которые прервал Муставаара. Но у меня уже пропала охота к ним возвращаться. От одной мысли о возвращении к ним что-то невеселое подступало к моему горлу. Черт с ними, с мыслями! Не о чем было мне больше думать. И, не думая больше ни о чем, я снова обрушил свой топор на стол и скоро разбил его на куски, Потом я расколол вторую скамейку и остановился перед кроватью своих родителей. Простите меня, отец и мать! Я ударил по одной спинке кровати, ударил по другой. Я изрубил в куски кровать и матрац.

Я сшиб со стены полку. Какой-то конверт, засунутый между стеной и полкой, отвалился от стены и тоже упал на пол. Я поднял его. На нем стояло мое имя. Я вспомнил о русской метрике, оставленной мне приютом. Но что мне теперь было до этой метрики? Я засунул конверт в карман и ударил по рукомойнику, послав его за печку. Я ударил по старой, высохшей кадке для чистой воды, и ее доски и обручи рассыпались по всей комнате. Я ударил обухом по оконной раме, по одной, другой и третьей. И все они вылетели наружу вместе со стеклами.

Потом я сам вышел наружу, прихватив чемодан, и остановился возле подпорок. Они все еще добросовестно удерживали мой дом в стоячем положении. Я ударил обухом по одной и другой подпорке. Они отвалились в сторону. И сам я тоже поспешно отпрыгнул в сторону. Мой дом жалобно крякнул, застонал и накренился, увлекая за собой пристроенные сбоку дощатые сени. Одной частью он уперся в печь, не доведя своего падения до конца, а другая его часть сложилась и сплющилась, приникнув к чужой земле.

Что еще мне надо было сделать? Я повернулся лицом к озеру, на дне которого лежали кости моего отца, и, размахнувшись, послал туда его топор с топорищем Илмари. Вода булькнула, приняв мой подарок, и снова стало тихо в сумерках позднего вечера. Просунув палку в ручку чемодана, я вскинул его за спину и зашагал прочь из Кивилааксо по той стороне лощины, которая прилегала к землям Ууно и Оскари. Никто не видел меня, конечно, но, выйдя на дорогу, ведущую в Алавеси, я прошел по ней на всякий случай без остановки еще километра три, оставив позади себя перекресток дорог, соединяющих Метсякюля с Матин-Сауна. Только после этого я перешагнул придорожную канаву и присел отдохнуть в ольховнике.

Это было примерно то самое место у поворота дороги, где я когда-то в далеком детстве наблюдал проходившего мимо молодого Илмари. Я присел, поставив на землю тяжелый чемодан, и попробовал подумать о чем-нибудь. Но никакие думы не получались в моей умной голове. Я смотрел на песчаную дорогу, еще довольно хорошо видную в эту пору летней ночи, и еще раз попробовал вызвать в голове какие-нибудь мысли. А мыслей не было. Я даже постучал себя слегка кулаком по голове, чтобы как-то встряхнуть свои мозги. Но, должно быть, они слишком плотно слежались за последние дни, потому что даже встряска не помогла.

Да, вот я ушел из Кивилааксо, где родился. Я родился и жил там, а теперь ушел. Такая деревня есть в сердце Суоми: Кивилааксо. Это моя родная деревня. Так вот я ушел из нее. Ну и что же? Многие так уходят из своих родных мест. Но я совсем ушел оттуда на этот раз и, может быть, не вернусь никогда. Ну и что же? А кому ты там нужен, кроме Муставаара, который зато не нужен тебе? Да, это так. Но там была моя единственная точка на земле, и теперь я оторвался от нее совсем. Точка? А что толку в такой точке? У Ванхатакки более обширная точка, но даже в ней какой толк? Пусть у него мудрый вид, когда он сидит на своем крыльце с трубкой во рту рядом с Пентти, но видит он с этого крыльца не дальше своих двух гектаров, из которых половина — камень. И пусть он посмеялся над тобой, но что тебе в его смехе? Это плач, а не смех. И не тебе в обиду этот смех, а ему, ибо ты зато волен теперь шагать куда угодно, а его не пустит от себя его каменистая точка с куском болота, который он выпросил-таки наконец у Арви Сайтури. И когда придет к нему дряхлость, кто будет возле него, кто примет его последнее слово, кто закроет ему глаза? Не миновать ему богадельни в городе Корппила, которая не сулит, конечно, ничего хорошего никому.

Но умея вызвать в своей голове подходящие к случаю мысли, я уже взялся было за чемодан, чтобы тронуться дальше. Но в это время мимо меня по дороге прошли четыре незнакомых парня. Они очень быстро вышли из-за поворота дороги, держа путь в сторону Алавеси, только разговор между собой вели почему-то очень тихо, почти шепотом. Пройдя мимо меня, они словно бы вдруг растворились в полумраке ночи, — так внезапно оборвались их шаги и разговор.

И едва оборвались их шаги, как послышались другие. Это Антеро Хонкалинна появился из-за поворота дороги, направляясь в ту же сторону, что и те четверо. Вид у него был бодрый, и шаги звучали уверенно. Как видно, он успешно провел свою пропаганду со сбором подписей в Матин-Сауна. Впрочем, он и без того всегда шагал по жизни бодро и уверенно и не боялся самого черта. После смерти дяди и отца и русского Антона он оказался пока единственным коммунистом в Алавеси и всегда с такой смелостью отстаивал свои взгляды, что заставлял иногда призадуматься людей, очень далеких от коммунизма. Жизнь его проходила на виду у всех. Он был чист в своей жизни, и его нельзя было ни в чем упрекнуть. Он каждому смотрел прямо в глаза, этот Антеро, и, если перед ним оказывались глаза человека с черной душой, они отворачивались от его глаз, и человек этот с той поры делался его тайным врагом.

Он прошел мимо меня, бодро отбивая шаги по уплотненному песку дороги. И примерно на десятом шаге от меня кто-то сказал ему громко:

— Здорово, приятель!

Он ответил, не замедляя шага:

— Здорово, приятели!

Но в следующий миг шаги его прекратились, и он сказал с болью в голосе: «А-а!» — и с этим звуком как бы выдохнул весь воздух из своей груди.

Я спешно стал продираться сквозь ольховник, доставая нож. Но уже в то время, когда было сказано «Здорово, приятель», из-за поворота дороги выехал на велосипеде Юсси Мурто. Когда Антеро ответил тем четверым «Здорово, приятели», велосипед промелькнул мимо меня. А когда Антеро выдохнул свое «А-а» и упал, Юсси ужо был возле них, собиравшихся прикончить ножами упавшего.