Художественные принципы, определившиеся в рассказах Эльмара Грина, были использованы им и в повести «Ветер с юга» (1947). Правда, уже в несколько иной трактовке: хотя основной идейный мотив, в интересах которого организуется весь материал повести, весьма отчетливо конкретизирован и здесь, нельзя все же не заметить, что и остальные мотивы имеют в повести не только вспомогательное значение. Главное прозрение Эйнари Питкяниеми, осознавшего наконец историческую необходимость дружбы с «великим русским соседом», произошло не только одновременно со множеством других его прозрений, но и оказалось неотделимым от них. Национальные интересы, к пониманию которых пришел Эйнари, оказались для него связанными с интересами социальными, классовыми, — оттого внутренние, «домашние» проблемы финской жизни зазвучали под пером Грина столь злободневно и самостоятельно.
«Ветер с юга» по справедливости рассматривают как своего рода пролог к роману «Другой путь». И не только потому, что в этой повести Грин впервые обратился к теме, которая затем была продолжена в романе. Дело еще и в том, что в повести, собственно, были уже заключены все элементы того широкого синтетического воспроизведения действительности, которое с такой отчетливостью и характерностью проявилось потом в «Другом пути». Пусть элементы эти еще только-только намечены, пусть конечный авторский вывод звучит еще несколько форсированно (что сближает повесть с такими, например, рассказами, как «Месть Пекки» и «Мать»), но главное уже достигнуто — основная художественная мысль произведения рождается как отражение целой системы явлений. С масштабом и характером этой системы и связано становление эпического начала в творчестве Грина.
Принципы, на которых построен роман «Другой путь», внешне как будто ничем не отличаются от тех, что положены в основу повести: то же неторопливое и обстоятельное повествование от первого лица, то же стремление показать, как на личном опыте человек убеждается в правоте передовых социальных идей. Глубокая личная выстраданность идеи — этот постулат незыблем для Грина и здесь, в романе. И при всем том — какой удивительный контраст! Да, поучительность и знаменательность одной судьбы. Да, выстраданность. Но сравним для примера, каков тот круг событий, который вызывает переворот в представлениях Эйнари Питкяниеми, и каков тот реальный жизненный материал, который необходим для прозрения Акселя Турханена. Дело, разумеется, не в том, что для Эйнари, скажем, достаточно уроков двух войн — «зимней» и «большой», а для Турханена урок этот растягивается почти на всю жизнь. Дело в другом, в том, что уроки Эйнари и Турханена — это выражение двух разных по масштабам и по философской глубине художественных задач, поставленных Грином в повести и романе: если судьбой Эйнари доказывается принципиальная возможность того прозрения, к которому он пришел в один из наиболее благоприятных для этого исторических периодов (40-е годы), то судьба Акселя Турханена свидетельствует о том, что не только возможность, но и необходимость такого прозрения подготовлена всей историей Финляндии в XX веке.
Образ главного героя романа, Акселя Турханена — образ сложный. Воплощая в себе определенный тип финского крестьянина, он выполняет в романе еще и некую «дополнительную» функцию: он задуман с таким расчетом, чтобы те или иные истины, к которым приходит Аксель, давались ему с большим трудом — не иначе и не прежде того, как он убедится в их единственности. Аксель наблюдателен и смышлен, но почти лишен способности к обобщению. В каком-то смысле он, пожалуй, из породы тех людей, которые, чтобы определить вкус морской воды, должны выпить все море — каплю за каплей. Такой человек вызывает добродушную иронию, но попробуйте оспорить достоверность его конечного вывода! Аксель трудолюбив, добр, по-человечески порядочен. Мы понимаем крестьянина Ууно, который говорит Акселю, что не желал бы лучшего соседа. Но Аксель темен, забит, как-то фатально покорен и инертен. И мы понимаем также, почему Рикхард Муставаара, этот злейший враг Советского Союза и трудовой Финляндии, уверен в том, что ему удастся использовать Акселя в своих черных замыслах, почему он уверен в своей власти над ним.
Такой тип героя — благодарнейший материал для художника. Он позволяет Грину «пропустить» через его восприятие по сути дела все наиболее важные явления, всесторонне и глубоко характеризующие исторический путь Финляндии в течение почти полувека, и сделать из них убедительный, не подлежащий никакому сомнению вывод.
Приемом этим, надо сказать, Грин пользуется с замечательным мастерством. Его Аксель, при всей непритязательности и внешней безыскусственности своей повествовательной манеры, оказывается великолепным художником и искуснейшим рассказчиком. Повествуя о вещах как будто сугубо житейских, причем находящихся строго в пределах его реального кругозора, он умеет представить их так, что за ними открываются целые пласты жизни, характеризующие эпоху. Трагическая судьба финской революции, сражение на болоте, приключения Юхо Ахо — всему этому Аксель не был и не мог быть свидетелем. И все это, однако, включается в общий поток повествования, нисколько не нарушая его достоверности и непосредственности. Причем каждый раз Грин находит особые убедительные средства для включения этих разнородных тем, событий и эпизодов: если рассказы о битве на болоте и о Юхо Ахо развиваются как конкретизация размышлений Акселя об Арви Сайтури и Юсси Мурто, то трагедия старого Илмари вырастает из сопоставления двух деталей — слов Ленина, обращенных к Илмари в ответ на его опасения, смогут ли финские рабочие удержать власть («Из такой руки упустить? Господь с вами!»), и того, как потом, через много лет, Илмари потрясенно разглядывает свою правую руку. Символика и конкретность, условность и реальность слиты в органическое единство, подчинены главной цели — раскрыть судьбу героя в широком и многообразном взаимодействии с эпохой.
Проблема, которую Акселю Турханену придется решать многие годы, встает перед ним уже в самом раннем детстве. Его пробуждающееся сознание формируется в атмосфере непримиримого противоборства двух идеологических позиций, двух мировоззрений. «Никогда финский народ не пойдет на дружбу с русскими, чуждыми его психологии» — это позиция людей типа кулака Арви Сайтури. «Русские не лучше финнов, как финны не лучше русских». И еще: «Никогда наш народ не опозорит себя беспричинным оскорблением другого народа» — это другая позиция, та правда, на стороне которой стоят революционер Илмари Мурто и русская учительница Вера Павловна. Маленькому Акселю, который настолько еще наивен, что даже хищного кулака Сайтури готов считать «добрым», конечно, недоступен внутренний смысл этих убеждений. Однако за ними стоят живые люди. И вот от того, каковы они, эти люди, и зависит на первых порах, на чьей стороне окажется Аксель. Умная, добрая Вера Павловна, в сущности, спасла Акселя от гибели, вырвав его из лап Арви, и годы, проведенные мальчиком в русском приюте, были единственной счастливой порой, выпавшей в его жизни на родине. Что же касается Илмари, то он сразу же и на всю жизнь стал для Акселя кумиром, недосягаемо-высоким идеалом человека. И хотя сознательного выбора между двумя позициями Аксель не совершает еще долго, — сначала потому, что слишком мал, а потом — оттого, что слишком темен и социально инертен, — важно уже то, что нравственный авторитет Илмари и Веры Павловны сделал его попросту невосприимчивым ко всей той националистической демагогии, с которой к нему постоянно лезли Арви Сайтури и ему подобные. Многое из того, что происходило между Финляндией и Советской Россией и что шовинистическая пропаганда стремилась использовать в своих целях, было для Акселя непонятно. Однако в сравнении со многими его соотечественниками у него было одно неоспоримое преимущество: в нем не было предубеждения против России, и потому уроки, даваемые ему действительностью, приобретали особенно объективный и убедительный характер. Собственно, это же обстоятельство делает особо убедительной его эволюцию и в наших глазах: первоначальная, исходная «нейтральность» сознания Акселя позволяет лучше уяснить характер влияний, которым оно подвергалось.
