Всю эту неделю я поглядывал на себя по вечерам в зеркало и все больше нравился сам себе. Да, все во мне имелось, пригодное для женщины. Даже рост был не такой уж плохой — сто шестьдесят шесть сантиметров. А хорошие каблуки прибавляли к этому еще два-три сантиметра, что поднимало меня над ее росток по крайней мере на сантиметр. И если бы я встал перед ней в своем новом летнем пальто и в новой шляпе, то вид у меня мог бы получиться достаточно солидный, чтобы заставить ее поверить моим словам, которые я собирался ей сказать. А собирался я сказать ей такие слова, после которых в ее жизни наступала полная перемена. Наступал конец ее вдовьей печали и одиночеству. В жизнь ее пришел защитник и покровитель, которого она так долго ждала.

Я решил ехать к ней в следующую субботу. Кстати, в ту же субботу появился наконец в своей комнате Иван Иванович, который перед этим пропадал где-то две недели. Это позволило мне закончить у него вторую полку и подвесить ее на стену возле стола. Он был, конечно, все такой же задумчивый и опять забыл протянуть мне руку при встрече. Даже на прощанье он забыл это сделать. Заплатив мне условленные заранее полтораста рублей, он отвернулся к своему столу с таким видом, словно рад был наконец со мной развязаться. Я взял в руки ящик с инструментами и подождал немного. Он тоже как будто чего-то ждал, не глядя на меня. Я сказал: «До свиданья», — и направился к двери. Он ответил: «Всего хорошего», — но даже не повернул ко мне головы.

Зато другой жилец этой же квартиры никому не забывал протягивать руку. А протягивал он ее доброй половине рабочих нашей бригады и после этого садился посреди двора на доски рисовать кого-нибудь из них в свой альбом.

Рисовал он также Ивана Петровича, для чего приходил к нему на квартиру. Там же он принялся рисовать Петра, растянув это занятие на три вечера. А потом он и ко мне стал присматриваться своими зоркими коричневыми глазами. Петр, заметив это, сказал ему:

— Будьте знакомы: Аксель Турханен из Финляндии. Временный наш гость. Приехал проверить, как мы готовим против них войну.

Тот сказал: «О!» — и его глаза на мясистом, коричневом от загара лице испуганно округлились, блестя белками. Округлился толстогубый рот. А так как у него и нос был круглый, наподобие картофелины, и само лицо круглилось и лоснилось вместе с обритым теменем, то на время он как бы представил нам целый набор округлостей разного калибра. И, обратив эти округлости к Петру, он сказал со страхом в голосе:

— Как же нам теперь быть, Петенька? Мы же ж пропали теперь! Готовились, готовились, чтобы обрушить на эту… как ее… на Гельсингу всю свою мощь — и вот, пожалуйста, все крахнуло начисто. Разоблачат нас теперь как пить дать!

Петр ответил, тая по обыкновению смех в своих голубых глазах:

— И поделом. Не надо было зариться на чужую собственность.

Тот закивал головой и сказал, сохраняя растерянный вид:

— Да, да. А мы-то мечтали захватить у них эти… как их… болота и камни, столь жизненно необходимые в экономике нашего бедного маленького государства. И все в трубу! Ай-ай-ай!

Пришлось мне вставить слово, чтобы успокоить его:

— Ладно. Я, может быть, сделаю вид, что не увидел ваших приготовлений.

— Сделаете вид, что не увидели? Так, так. Учтем это обстоятельство. — Он потер с довольным видом руки, прижимая к себе локтем альбом, и сказал таинственно Петру на ухо, но вполне громко: — Значит, препятствий не предвидится. Значит, продолжаем подготовку к захвату этой страны, ибо без ее богатств как нам прожить? И камни нам нужны, и мох, и клюква… Кстати, сколько атомных бомб мы наметили сбросить на нее? Миллион, кажется? Мало, а? Прибавим еще миллион. И водородных миллион. Крови человеческой мы жаждем! Крови! Это главная цель нашей жизни. Но смотри, никому об этом, Петя! Ни-ни! Ш-ш!

Такой он был, этот сосед Ивана Ивановича, и звали его Ермил Афанасьевич Антропов. Он остановил меня в коридоре, когда я в последний раз вышел из комнаты Ивана Ивановича. Его зоркие коричневые глаза быстро прошлись по мне сверху вниз, не упустив случая порыться и в ящичке с инструментами, который я держал за поперечную планку в одной руке. Кончив свое обозрение, занявшее у него десятую долю секунды, он сказал:

— Видно, что мыслями вы уже витаете за тридевять земель от нас. Распростились, выходит, с нашим уважаемым соседом?

— Да…

— А как у вас дальше с вечерами? Есть свободные?

— Есть.

— Не возьметесь ли и мне соорудить кое-что в том же духе?

Я подумал немного. Так уж устроена моя голова. Она не может не подумать, если представится к тому случай. И оттого, что она всегда все обстоятельно обдумывала, жизнь у меня постоянно катилась гладко, без хлопот и забот. Вот и теперь тоже, вместо того чтобы находиться в своей родной Суоми и там выбираться постепенно на тот новый путь жизни, который передо мной так ясно наметился, я жил где-то далеко, не зная зачем и не зная, сколько времени это у меня продлится.

Итак, я подумал немного. А подумав, решил, что лишние деньги не оттянут кармана, и согласился поработать у Ермила Афанасьевича, несмотря на его кровожадные намерения относительно Суоми. Досок у него еще не было, и мы просто так перекинулись двумя-тремя словами о предстоящей мне работе, идя рядом по коридору, пока не остановились возле его детей, загородивших нам дорогу.

Те спорили по поводу куска железной водопроводной трубы, пересекавшей коридор над их головами. Дочь сказала обиженно:

— Папа, смотри, как он высоко турник закрепил. Только о себе и думал в это время, а другие — как хотите.

Но сын возразил на это молодым басом:

— Где же высоко? Два метра с четвертью. Да над ним полтора. А ты что хотела, чтобы я ногами по полу шаркал? Для меня и это низко.

И действительно, он охватил турник ладонями, даже не поднимаясь на цыпочки. Сестра передразнила его:

— «Для меня, для меня»! А мы с папой для тебя не существуем?

— А вы тоже достанете.

— Ну-ка, пусти!

Сестра подпрыгнула и действительно достала. Но, повиснув на турнике, она попробовала подтянуться — и не смогла.

Брат спросил:

— Поднять?

Но она ответила:

— Не надо. Варю свою поднимай.

Он сказал:

— Ах да! Я и забыл, что у тебя полный класс мальчиков, готовых наперебой выполнить этот нелегкий труд.

Все же он подхватил ее за бока и поднял до нужного уровня, но посоветовал при этом:

— Не надо наращивать у себя то, что книзу тянет.

Она ответила: «Не у тебя беру», — и помедлила немного, лежа поперек турника на животе. Ей, как видно, очень хотелось пойти из этого положения головой вниз, но, покосившись в мою сторону, она отказалась от своего намерения и спустилась на пол ногами вниз. Отец тоже примерился глазами к турнику, спросив предварительно:

— А выдержит?

Сын усмехнулся, взглянув на свое сооружение, отнявшее у него три вечера. Он был уверен в его прочности.

Отец был одного роста со мной и с дочерью, но шире и круглее. Все же и он легко допрыгнул до железной трубки, отшлифованной до блеска наждаком. Повернувшись вокруг нее в обе стороны, он спрыгнул вниз и, переведя дух, сказал сыну:

— Ничего, держит. А тебя?

Вопрос был резонный, потому что сын весил по крайней мере на восемь кило больше отца, хотя и отец тянул побольше восьмидесяти. И все-таки сын не выглядел грузным — так равномерно распределилось мясо на просторных размерах его тела. Ширина груди и плеч, правда, не вязалась, пожалуй, с детской округлостью его лица, но не он был виной тому, что крепостью и размерами тела обогнал свой возраст. Показывая отцу прочность своей работы, он легко взлетел вверх, но в это время из кухни послышался голос их матери:

— Ну, скоро вы там?

Услыхав это, отец принял испуганный вид и заговорил торопливо:

— Ш-ш! Кончай, ребятки! Пошли! Мойте руки — и марш! Пойдемте, Алексей Матвеич, пока гроза не грянула.

Я не сразу понял, зачем он меня ведет на кухню, а когда пришел туда и понял, было уже поздно отступать. Кухня оказалась у них также и столовой. Стол в ней был накрыт белой скатертью, а на скатерти стоял обед. Увидя это, я попятился к двери, но Ермил сказал: