Пока он говорил это, я помог ему расставить фигуры, а сам в то же время обдумывал свои вопросы к нему. Его я плохо слушал. Он уже не первый раз втолковывал мне подобное. А до него это же самое втолковывали другие русские. Все они придавали какое-то значение тому, что я находился у них. Они не знали моих истинных мыслей и планов. А мои истинные мысли и планы состояли в том, чтобы не только скорей вернуться домой, в Суоми, но и сделать какой-то крутой веселый поворот на том коротком куске дороги, который еще оставался мне в жизни. И, думая об этом повороте, я сказал Ивану Петровичу, когда мы начали с ним игру:

— Хорошая у вас сестра, Иван Петрович.

Он кивнул головой, обдумывая свой ход. А я спросил:

— Она что же, всегда там, в деревне, живет?

Он ответил:

— Всегда. Мы с ней там родились, да потом расстались, после смерти родителей. Она в деревне осталась, а я в город подался на заработки. Отец-то наш на фронте погиб во время гражданской войны, а мать с горя зачахла.

И он призадумался, вспомнив о своей матери. Когда человек вспоминает о своей умершей матери, он всегда призадумывается, и в это время не стоит ему мешать, потому что нет на свете ничего роднее и дороже матери. Сам я этого, конечно, не знаю, но так говорят все люди, и я не могу утверждать, что это не так. Поэтому я помолчал немного, чтобы дать Ивану Петровичу хорошенько подумать о матери, но потом все же оторвал его от этих мыслей. Не следует позволять человеку слишком долго предаваться грустным мыслям. Если имеется повод отвлечь его от них, нужно это сделать. Я сделал это. Я сказал ему:

— Только вот мужа ее я не видел. Тоже, наверно, хороший человек и, конечно, красивый парень.

Он кивнул головой и, как видно, оторвался от своих мыслей о матери. А оторвавшись, дополнил свой кивок словами:

— Да, славный был парень.

Я спросил:

— Почему «был»? А где же он сейчас?

— Погиб на войне.

Вот здесь что-то нехорошее закопошилось у меня внутри. Похоже было, будто я обрадовался этим словам. А нехорошо было радоваться чужому горю. Может быть, сам же я был причиной этого горя. Может быть, сам же я убил его, когда выпускал пули из автомата на южном склоне горы Питкяселькя, пытаясь остановить их наступление. Чтобы проверить это, я спросил:

— А на каком фронте он погиб?

— Под Берлином. Первый Белорусский фронт.

Ну, это уже снимало тяжесть с моей совести, и я спросил:

— И с тех пор она замуж не выходила?

— Нет.

— А почему?

— Ну… уважая, вероятно, намять мужа. А впрочем, это ее личное дело.

— А из детей у нее только дочка, насколько я там понял?

— Да. В шестом классе учится.

Это было все, что я хотел знать. Больше мне пока ничего не было нужно. Шахматную партию я, конечно, проиграл в тот вечер. Но это меня не огорчило. Другую партию, более важную, надеялся я зато выиграть в скором времени.

И мыслями о ней были теперь заняты все мои дни за верстаком и на улице. Обтесывая днем плашку для косяка или обстругивая детали для оконных рам, я видел перед собой в грудах стружек лицо русской женщины из далекой деревни, ее тяжелое, сильное тело, обтянутое тонкой тканью, и обнаженные полные руки, поднятые к затылку, где были собраны в крупный узел ее густые черные волосы.

Жила эта женщина неплохо. И временами меня начинало брать сомнение: согласится ли она отказаться от такой жизни и пойти за своим новым супругом в другую страну, где еще неизвестно как сложатся на первых порах ее дела? Но в то же время я помнил, что вдова есть вдова, и привередничать ей особенно не приходится, когда дело касается редкого случая повторно выйти замуж. А ее собственное крохотное хозяйство, прилегавшее к дому, вряд ли заслуживало того, чтобы о нем пожалеть при расставании.

Дом, конечно, принадлежал ей, а не той старой женщине. Та женщина не была ее матерью. Если бы она была ее матерью, то она приходилась бы также матерью Ивану Петровичу. Но он уже сказал мне вполне определенно о смерти своей матери и даже погрустил при этом немного. Значит, и для его сестры та старая женщина не была матерью. А если она и называла ее мамой, то это означало, что та была матерью ее покойного мужа. Но мать покойного мужа — это уже не своя мать, и ее вовсе не обязательно приглашать с собой к новому мужу. Другое дело — девочка. Против нее я ничего не имел. Пусть я не знал еще, какая она характером и видом, но у такой женщины девочка не могла быть плохой.

И я все думал и думал об этом изо дня в день, стругая, пиля и взмахивая топором. Почему такая красивая женщина осталась в одиночестве? Неужели больше ни один мужчина ее не заметил? Правда, могло случиться так, что в ее деревне после войны не оказалось ни одного свободного мужчины. Вернулись только женатые, а холостые не вернулись. А для тех, что подросли заново, она оказалась не такой уж молодой. И к тому же у нее была дочь. Кому из молодых нужна она с дочерью? Вот в чем, наверно, была причина ее одиночества. Но ничего. Каждая женщина рано или поздно находит в жизни свою пару, и для нее тоже близился такой час, хотя она еще не подозревала этого.

Да, я знал, что мое дело верное. Женщина есть женщина, и если кровь у нее еще не перебродила, то мысль о мужчине не выходит у нее из головы, как бы она это ни скрывала. И, конечно, она будет рада первому же предложению, хотя бы потому, что хочет же она дать своей девочке отца. Но и мне она тоже успеет еще родить и дочь и сына, таких же черноглазых и красивых, как сама. Это будет ее платой мне за то счастье, которое я внесу в ее жизнь. О, ей повезло, этой русской вдове. Судьба посылала ей очень работящего и смирного мужа, о чем ей предстояло в самом скором времени узнать.

Но я не собирался хвалиться перед ней своими достоинствами. Она сама должна была их заметить и оценить. Зачем превозносить себя перед своей женщиной? Это может обидеть ее. А такая женщина не заслуживала обиды. И если как следует вдуматься, то женщина — это главное, что украшает жизнь человека. Как песня бедна без женского голоса, так жизнь бедна без самой женщины. Вот какое важное открытие сделал я своей умной головой.

И я все думал и думал о ней, о своей будущей женщине, и мои руки все крепче сжимали топор, обтесывая сосновые плахи для дверных косяков и притолок. Она так и стояла перед моими глазами все время, статная и крупная, с красивым, не очень круглым лицом, подняв к затылку полную, сильную руку. И мне становилось трудно дышать, когда я видел перед глазами эту теплую женскую руку, обнаженную до самой подмышки, где курчавились темные завитки волос. А топор в моих руках все убыстрял и усиливал свои удары, как будто готовый разнести вдребезги все препятствия на моем пути к ней, к этой удивительной женщине, которую так неожиданно послала мне наконец судьба.

Что касается моей собственной наружности, то здесь я заминки не предвидел. Не так уж я плохо выглядел. Волосы, правда, были слишком белесые и не особенно густые, но зато все они держались корнями за свои места, не показывая даже признака лысины. А лицо было как лицо, длинноватое, правда, если измерять его сверху вниз, особенно от ноздрей до конца подбородка, но все здесь было на месте: и глаза, и нос, и губы. Конечно, если начать придираться, то и глаза можно было назвать не в меру прозрачными, пожелав их бледно-голубому цвету больше густоты, и губы можно было счесть немного тонковатыми. Но зато нос нельзя было назвать ни крупным, ни мелким, ни горбатым, ни курносым. Он был средних размеров и смотрел прямо вперед.

Кому-нибудь мог еще не понравиться мой подбородок. Он действительно был широкий и плоский, похожий на лопату, направленную острием вниз. Но сам я не считал его портящим красоту моего лица. Зато морщины на моем лице не успели еще найти себе постоянных мест. Помогли этому, может быть, скулы, на которых кожа натягивалась в трудные для меня дни, вместо того чтобы опадать и стягиваться в складки. Из этого, конечно, не следовало, что скулы у меня выпирали в обе стороны. Нет, лицо у меня было узкое, как у всякого другого человека, рожденного на севере Европы. Но, выступая вперед по обе стороны от носа, скулы как бы заменяли собой в трудные для меня дни верхнюю часть моих щек, румянясь и краснея от солнца и мороза вместо них. И только теперь, когда щеки опять пришли с ними вровень, они объединились в один общий цвет, еще сохранивший в себе следы летнего загара.