И тут я узнал самое страшное, что только мог ожидать. Ермил Афанасьевич бросил на меня быстрый, пронзительный взгляд и сразу же отвел его в сторону, как человек, внезапно заметивший, что кто-то со стороны едва не разгадал какой-то очень важный его секрет. Некоторое время он медлил, поглядывая с таинственным видом туда и сюда, но потом как будто решился и сказал мне вполголоса, заслонив рот ладонью от своей хозяйки, мывшей у раковины посуду:

— Ладно. Вам я открою причину. Никому другому не доверился бы, но вам доверюсь, поскольку вы все равно что наш.

— Как ваш?

— Наш. Переселились к нам и стали нашим. А от своего человека какие могут быть секреты? Верно?

И тут он поведал мне такое, от чего у меня даже мороз прополз вдоль хребта. Его глаза круглились и таращились — такой жуткой была тайна, которую он мне открыл. Я слушал, стараясь вникать во все хитросплетения его путаной речи, и, кажется, разобрался в них до конца. Может быть, он хотел выдать это все за шутку, но я легко разгадал своей умной головой, что шуткой здесь не пахнет.

Да, прав был Юсси Мурто, говоря, что русские ни на что иное не пригодны, как только днем и ночью вынашивать планы нападения на другие страны, и в первую очередь — на бедную Суоми. Страшные вещи открыл мне по секрету доверчивый Ермил Афанасьевич касательно этих планов, насколько я это понял из его осторожных намеков. Но даже он помедлил немного, перед тем как выдать мне главное. Я затаил дыхание, чтобы случайно не перебить его речи, и тогда услышал самое страшное, что нам грозило. Он сказал:

— Во время войны с вами нам пришлось трудно. А почему трудно? Потому что у вас ребята все рослые, а наши так себе, средненькие. Теперь мы перестроились. Мы готовим отборных двухметровых богатырей — один к одному. Целую армию в сто тыс… Э-э, так и быть, скажу точно: в миллион голов! Специальный легион. Он так и называется: «Миллионный легион двухметровых». Сокращенно — Ми-ле-дв. И вот эти миледвийцы…

Тут хозяйка вдруг звонко рассмеялась, почему-то не перестав, однако, подставлять под струю горячей воды тарелки и ложки. Смывая с них маленькой щеткой остатки пищи, она покачала головой и сказала:

— Ох, и болтушка же, прости господи! Ну и болтушка!..

Ермил хлопнул себя ладонью по рту и округлил глаза, как бы говоря всем своим видом: «И верно. Как же это я так сплоховал? Взял и выболтал такой важный секрет». Но вслух он сказал в свое оправдание:

— Ничего, Наташенька. Он же теперь наш и потому не выдаст. Ведь самого-то его это не коснется. Зачем ему выдавать? Верно, Алексей Матвеич?

Но у меня было другое мнение на этот счет, и я оставил его вопрос без ответа, Я сам задал вопрос:

— А как с теми, кто чуть ниже двух метров, ну, может быть, сантиметров на шесть? Их не берут в этот легион?

И он ответил без единой запинки:

— Берут, если комплекция соответствует.

Сказав это, он широко раздвинул руки и в этом положении сделал ими такое движение, как будто взвешивал что-то. Я прислушался. Скрип и стон турника в коридоре доказывали, что та комплекция соответствовала.

Так я раскрыл еще один их коварный заговор, направленный против Суоми. Это был страшный заговор, от которого не было спасения. Попробуй спастись, если на тебя идет миллион свирепых парней, и каждый из них в два метра ростом! А кто чуть ниже двух метров, скажем, сантиметров на шесть, тот соответственно дополнен шириной плеч и весом. Попробуй остановить их, если перед этим на тебя упали два миллиона атомных и один миллион водородных бомб, о которых Ермил тоже успел мне как-то нечаянно проговориться. Нелегко будет, пожалуй, их остановить после стольких бомб, принятых сверху на голову.

Да, Юсси, ты был прав, не выказывая к ним доверия. Как человек непогрешимого ума, ты давно разгадал все их козни. Но даже ты не предвидел того размаха, с каким они намерены действовать против нас. Определить это до самых точных подробностей выпало на долю мне. Благодари судьбу, что сюда попал я, а не какой-нибудь слепец. От моих острых глаз им ничего не укрыть. И уже теперь у меня на примете есть один из их страшного легиона, по которому я раскопаю все до конца.

Вот, Юсси, какие дела выявляются там, куда проникаешь собственным глазом! Но будь спокоен. Теперь мы с тобой напали на верный след и уже не упустим его, как бы они там ни крутили. Нас не проведешь, верно? Миллионы разных народов на свете по наивности своей думают, что русские укрепляют мир на земле, и только мы с тобой, два умника, точно знаем их подлинные намерения.

Но я не выразил своим видом особого страха, услыхав от Ермила Афанасьевича это страшное признание. Нет, я сохранил полное присутствие духа, не перестав различать все, что находилось вокруг меня в их столовой-кухне: шкафы, полки, стол, стулья, холодильник и даже мусорное ведро между газовой плитой и раковиной. У меня даже достало хладнокровия отметить про себя, что здесь у них не принято сберегать на продажу мелкие стеклянные банки и пузырьки. Они выбрасываются в мусорное ведро вместе с остатками пищи. Туда же выбрасываются все жестяные банки и бумага.

Конечно, иной не особенно проницательный человек назвал бы это признаком их непомерного богатства. Однако тут очень легко можно было усмотреть и более верную причину, а именно: если кто-то собирается разнести вдребезги весь мир, зачем ему приучаться быть бережливым к вещам? Вот какое определение вытекало из всего этого.

И после такого определения мне оставалось только одно: поторопиться скорее обратно в свою родную Суоми, чтобы успеть поднять всех на ноги перед лицом так ловко выявленной мной угрозы и заодно открыть глаза некоторым наивным людям, вроде Антеро Хонкалинна, на истинное положение вещей. Да, именно так следовало мне действовать, если предположить, что понятия мои не преступали неких определенных горизонтов.

Но всю эту заботу о спасении целой нации я отложил на некоторое время. Конечно, этой нации предстояло погибнуть из-за такого моего промедления. Но что ж делать, если передо мной стояла другая, более важная задача, которая касалась одного меня. Ее я никак не мог отложить. И к ее выполнению я приступил в тот же вечер. Сказав Ивану Петровичу, что собираюсь наведаться в те края, где был неделю назад, я начал готовиться в дорогу.

Иван Петрович не упустил, конечно, случая напомнить мне лишний раз о моем назначении, которое обязывало меня вбирать в себя все то, что исходило от русских сердец в адрес финских. А в конце своего наставления он посоветовал мне заглянуть попутно к его сестре. Это был такой совет, против которого у меня не было причин возразить.

Гладко выбритый, в новом летнем пальто, я отправился на вокзал и скоро уже дремал на второй полке вагона, предупредив кондуктора насчет нужной мне станции.

На станции Балабино я посидел немного, дожидаясь рассвета. На рассвете пошел дождь, и я еще посидел около часа, не желая мочить свое новое легкое пальто, и только потом отправился по знакомой дороге в знакомую деревню.

Погода все-таки стояла неважная. Дул холодный ветер, срывая с деревьев, и без того уже наполовину оголенных, последние желтые листья. А над головой сплошным толстым слоем ползли тучи, набухшие и почерневшие от влаги. У них был такой вид, словно они провисали под ее обильным грузом, готовые в любую минуту прорваться и дать земле такой ливень, от которого не стало бы мне спасения среди этих голых полей.

Дорога после дождя стала грязной, и я пожалел, что не надел калош. Пришлось все время держаться ближе к травянистому краю дороги, чтобы меньше скользить и пачкаться в глине. Ветер дул в спину, помогая моему движению вперед, но он же гнал мне вдогонку тучи, полные водяного груза, который тянул их книзу. Я с тревогой поглядывал на них, думая о своем новом габардиновом пальто. Однако все обошлось гладко, и до самой деревни на меня не упала ни одна капля.

Там, где дорога превращалась в деревенскую улицу, она сделалась еще грязнее, и мне пришлось прижиматься к палисадникам, чтобы уберечь свои туфли. Кончил я тем, что свернул в боковую улочку и вышел на задворки. Там дорога была травянистее. А кстати, я решил высмотреть, что хорошего было в ее собственном хозяйстве и не имелось ли в нем чего-нибудь такого, с чем ей трудно было бы расстаться.