— Ну говори же хоть что-нибудь, Никанор! Это глупо, наконец, так молчать!

И тогда он изрек в облаке снежного вихря еще несколько слов:

— Ты не по грубому ударила, а по самому хорошему, что у меня было к тебе. Ну, я пойду…

— Было!

Это слово она тоже выкрикнула с отчаянием. И, должно быть, он в этот момент сделал попытку встать, потому что из глубины белого завихрения снова донеслась до меня жаркая, торопливая речь:

— Нет, не уходи, Никанорушка. Родной. Нельзя так. Пойми. Ты должен понять. Ведь ты же умный. Дело совсем не в том, что тогда случилось. Чепуха это. Важно то, что внутри нас, в глубине. Ведь там же неизменно все. Правда? Ведь правда же? Разве может измениться в нас что-либо, если оно заполняет в нас каждый нерв, каждую жилочку? Правда ведь? Ну прости же меня, Ника! Ну дай мне сдачи, если это может смягчить твое сердце. Ну ударь меня, только сделайся прежним. И я обещаю никогда больше не запрещать тебе целовать меня. Целуй, сколько хочешь и когда хочешь. Вот мои губы. Они давно твои. И вся я твоя. А ты и не знал этого, глупый? Я больше ни в чем не откажу тебе, только не отворачивайся от меня и не делай вид, что я для тебя больше не существую. Ты уходишь все-таки? Неужели уходишь? Так вот взял и ушел, несмотря ни на что? Ну и убирайся к черту! И чтобы я тебя больше в глаза не видела! Нет, постой! Погоди! Дай высказать все, что я о тебе думаю! Ты пень! Ты идол бесчувственный! Ты тупица! Вот ты кто! Камень у тебя вместо сердца! Кусок бетона, затвердевшего на морозе! Иди, иди, скатертью дорога! Нет, постой! Стой, тебе говорят! Никанорушка, милый! Ну ты пойми же, как все это нелепо! Ну ударь же меня, если ты так меня возненавидел! Я все готова теперь стерпеть! Уходишь все-таки? О, боже мой! Даже это его не трогает. Ну что я еще могу? Так мне и надо, дуре набитой! О-о!..

Она зарыдала там, согнувшись в три погибели на низенькой скамье, и ветер унес ее плач в облаках белого снега прямо к божьему храму. А что божий храм? Он стоял, весь белый от инея, проступившего наружу на его отпотевших камнях, и от этого как бы потерял всю свою непомерную тяжесть, растворяясь временами начисто в облаках белого снега, а если и выступал на миг из этих облаков, то это был сплошной холод и лед, прозрачный насквозь, как привидение, непонятно зачем вознесенное на такую огромную высоту. Что ему, ледяному и огромному, до того крохотного комочка, который теплился и страдал в груди человека!

Я вышел из садика тем же путем. Огибая снова угол гостиницы, я едва не поднялся на воздух — такая плотная волна ветра со снегом ударила мне в грудь. Пришлось обернуться назад, чтобы не задохнуться. И в это время садик опять на короткий миг очистился от снежных облаков, что позволило мне увидеть их еще раз. Она оставалась на месте, приникнув лицом к спинке скамейки, а он уже отмерял шагами ширину улицы по ту сторону садика. И опять снежная пелена заволокла площадь, укрыв ее от моих глаз.

Да, так вот поступает у них тут парень, которому определена более суровая роль в жизни, чем любовь к девушке. Иной, менее проницательный человек, может быть, не сообразил бы о причине такого его поведения. А я сообразил. О, мой редкий ум и не в такое мог проникнуть! И хотя парень пытался прикрыть от меня свое злое дело снежным бураном, ему это не удалось.

Но я не мог так жестоко поступить со своей женщиной. Мое сердце было мягче. И, думая о том, сколько горя должно было принести ей мое последнее письмо, я послал ему вдогонку новое, в котором написал, что не сержусь на нее и прощаю. С каждым человеком бывают ошибки, а она как-никак тоже человек. Теперь она уже, наверно, одумалась и сама рвется сказать мне нужное слово и только ждет подходящего к тому случая. Зачем же я буду пресекать ее желание? Нет, я не из таких. Я очень благосклонно приму все ее извинения и готов даже встретиться, чтобы поговорить подробнее обо всем остальном.

Такое милостивое письмо написал я ей на этот раз, но ответа почему-то все-таки не получил.

А тем временем весна все сильнее забирала в свои руки власть над погодой. В апреле мы закончили пятый этаж в доме на Южной улицей перебрались в шестой. На пятом этаже я опять соревновался с Терехиным, но что-то у меня не получилось. А когда я попытался подогнать свое дело тем, что вечерами после работы заготавливал себе доски на завтра, распиливая их до нужного размера, бригадир сказал мне, что это идет в нарушение правил соревнования. Он добавил заодно, что и на четвертом этаже не стоило так поступать, но Терехин, по добродушию своему, не протестовал. А делать все это надо только в часы работы. Так и не вышло у меня на этот раз победы над Терехиным. Он закончил свою долю работы на два дня раньше меня. И не только закончил, но сразу же перешел на мою половину и помог мне доделать возле кухни перегородку и угловой чулан. Я спросил его:

— Зачем вы пришли за меня работать? Я сам доделаю. А он ответил:

— Дело не в том, что вы сами доделаете, Алексей Матвеевич. Надо, чтобы бригада скорей доделала. Штукатуры из-за нас медлят. А у нас ведь обязательство есть перед соседней бригадой, строящей одинаковый с нами дом.

Такое объяснение он мне дал по поводу своей помощи, за которую ему не предстояло получить ни копейки. А потом он отправился помогать паркетчикам, у которых к тому времени заболел один человек. Тогда и я присоединился к нему, помогая закончить общую отделку этажа.

Но об этой неудаче в соревновании я не собирался писать своей женщине. Ей не обязательно было это знать. С нее довольно было и того, что я сообщил ей о своей победе на четвертом этаже. Больше я ничего не собирался ей сообщать, помня урок Никанора. Пора было совсем прекратить с ней разговоры, раз они не помогали делу. И, думая об этом, я написал ей еще одно письмо, в котором сказал, что надо иметь какое-то понятие о вежливости и ответить хоть что-нибудь. Человек ради нее перевоспитался и проникся коммунизмом, а она не желает его даже замечать. Надо или похвалить его за это, или послать к черту, но не молчать. А то человек пишет, старается, русский словарь без конца листает, русскую грамматику перечитывает. Сколько труда тратится на каждое письмо, не говоря уже о деньгах. На одни марки четыре рубля двадцать копеек извел. Надо хоть это принять во внимание. Сказать надо прямо — в ту или другую сторону — и дело с концом!

Так я написал ей, хотя тут же подосадовал, что упомянул про деньги. Это была просто шутка, а она могла не понять шутки. Но я напрасно беспокоился. Даже на это письмо не было дано ответа. Не заслужил я его. Такая выпала на мою долю судьба. У всех что-то получалось в жизни, только у меня не получалось.

Новое открытие сделал у своей Людмилы молодой Петр. Этому я опять стал свидетелем случайно, сам того не желая. Каучуковые подошвы снова меня подвели. Мало того, что они сами по себе не издавали шума, им в этом еще помог продолговатый коврик в комнате Ивана Петровича. Я шел по нему, как всегда, к полке с книгами, когда заметил сквозь приоткрытую дверь свет в комнате Петра. Дверь у него всегда сама собой приоткрывалась, если он забывал подпереть ее изнутри стулом. И в эту приоткрытую дверь я увидел их обоих. Она сидела на кушетке в расстегнутой кофточке, розовая от смущения. А он стоял перед ней на коленях и целовал поочередно ее обнаженные груди, целовал с таким благоговением, как это делает верующий, целуя изображение Христа. Мне ничего не оставалось, как отпрянуть скорей назад и вернуться в свою комнату.

Вот, значит, к чему они уже подошли! Еще одно открытие сделал он в своей девушке. И, надо думать, он был теперь не так далек от последнего и самого главного открытия, после которого все в его жизни должно было установиться на свое место. И это открытие было, как видно, не за горами. А у меня все еще не было впереди никакой ясности с моей женщиной. Поэтому неудивительно, что я загрустил немного.

Избавить себя от грусти я мог бы, увидя еще кого-нибудь в таком же состоянии. И для этого я решил наведаться к Никанору, к этому юному великану с круглым детским лицом, тоже отмеченным однажды увесистой женской ладонью. Мельком я уже встретил его раза два в начале лета, но оба раза не решился подойти близко. Первый раз я увидел его в такой момент, когда он только что разминулся со своей девушкой. Она шла рядом с другим парнем, тоже довольно высоким, но потемнее волосом. Проходя мимо Никанора, она кивнула ему, а потом оглянулась. Однако он не ответил на ее кивок и оглянулся не сразу, а когда оглянулся и даже остановился, они уже были далеко. Он крикнул: «Варя!» — но крикнул не особенно громко, вернее — совсем не громко, даже скорее тихо. Не крикнул, а только произнес. Она продолжала удаляться от него вместе с чужим парнем, не услыхав его робкого зова. Тогда и он пошел своей дорогой. Видя его расстроенное лицо, я не стал его останавливать и тоже прошел мимо.