В Алавеси я должен был свернуть на боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо. Но скопление народа у церкви остановило мое внимание, и я приблизился к ней. Утренняя служба уже должна была кончиться. Значит, людям здесь нечего было делать, и собрать их здесь могли только новые человечьи торги. Любопытство потянуло меня внутрь церкви, и я вошел.

Нет, на этот раз тут не было торгов. На этот раз тут читалась какая-то проповедь. И господин, читавший проповедь, уже заканчивал ее. Он примерно так сказал в заключение:

— … Время сейчас трудное для России, которая ведет истощающую ее войну. Мы благодаря великодушию русских оставлены в стороне от этой войны и отделываемся торговыми поставками, что делает эту войну для нас скорее полезной, чем вредной. Терпеливо выжидать событий — вот что подсказывает нам сейчас приобретенная веками мудрость. В государственном устройстве России возможны изменения. Близится и для Суоми час великих перемен. Исходя из этого, мы призываем вас не раздражать преждевременно русского монарха, а наоборот — стремиться повседневным своим поведением поддерживать в нем прежнюю веру в нашу лояльность.

Такими примерно словами закончил свою проповедь в маленькой кирке Алавеси приехавший из Хельсинки представитель просветительного общества. И едва он спустился вниз со ступенек клироса, как его место занял Илмари Мурто.

Его появление вызвало легкий гул в рядах сидевших и стоявших внутри церкви людей. Но это не был враждебный гул. На лицах людей виднелись улыбки и любопытство. Должно быть, им не впервой было слушать его странные речи, в которых не всегда сразу удавалось уловить главную мысль. А он положил одну руку на перила клироса и заговорил, помогая своим словам другой рукой:

— Да, все было правильно сказано нашим почтенным столичным гостем о нашей лояльности к русскому монарху. Иногда это доказывается у нас наглядно, как доказал в прошлое воскресенье приказчик господина Линдблума, ударив русского Ивана из Суолохко пивной бутылкой по голове. Иван, правда, не понял доказательства и ответил тем же. Но попытки такого рода продолжаются у нас по всей стране, и это надо, очевидно, приветствовать. И заметьте себе: молодцы, подобные этому приказчику, не трогают высокого русского начальства и всяких там генералов и офицеров, помня о лояльности к монарху. После убийства Бобрикова[5] они поняли, что с русским начальством шутки плохи. Гораздо безопаснее шутить с такими, как этот бедный Иван, обрабатывающий кусок приютской земли. За таких никто не заступится, даже русское начальство. И они плюют таким в бороду, провожая их угрозами и оскорблениями. Они избивают русских коробейников и отбирают у них товары вместе с выручкой. Так изобретательны они на шутку. Не начальство русское удостаивают они подобными шутками, не офицерство. Зачем? До них высоко добираться, и неизвестно еще, что получишь в ответ на шутку. А эти рядом и стерпят все. Не офицеры и начальники пришли превращать Суоми в колонию царя, а эти мирно живущие бок о бок с нами, вроде того парня, который работает у нас на лесопилке укладчиком досок, или того, что выпекает булки в пекарне господина Линдблума. Это они, конечно, подлинные виновники подчинения Финляндии русской монархии, и никто другой. В течение ста лет они только и мечтали об этом, притворяясь мирно работающими на своих полях и платя за нас в казну налоги, а заодно неся за нас же у своего царя военную службу, чтобы ничто не мешало свободному развитию нашей национальной культуры. Это они главные виновники упомянутого мною зла, обреченные на вечное непонимание перечисленных мной наглядных свидетельств лояльности, о которой упоминал здесь наш высокочтимый столичный гость.

Но столичный гость в ответ на эти слова Илмари только пожал плечами. А церковный распорядитель, увидя это, обернулся к Илмари и провозгласил:

— Прекращай, Илмари, свое грохотанье. Запираю церковь.

Однако столичному гостю не понравилась такая грубость, и, смягчая ее, он сказал:

— Я понимаю вашу мысль, молодой человек. Но вы заблуждаетесь. Никогда финский народ не пойдет на дружбу с русскими, чуждыми его психологии.

— Вот как? — Илмари с готовностью повернул к нему свою крупную голову. — Чуждыми его психологии? Чью психологию имеет в виду господин столичный гость? Разумеется, не психологию простого финского народа, не психологию финских рабочих и трудовых крестьян, составляющих всего каких-нибудь девяносто процентов населения Суоми. Что с ними считаться? У них такой странный взгляд на дружбу, что его не стоит принимать во внимание. Наши рабочие, например, способны жить и работать одинаково мирно и с русскими и шведскими рабочими. Они могут жить и трудиться бок о бок с ними независимо от того, с кем воюют их правительства, и никогда их интересы не пойдут врозь, несмотря на разный язык. Такой нелепый у них взгляд на дружбу с двумя соседними народами. К самостоятельности Финляндии они стремятся, может быть, сильнее, чем наш господский класс, но даже при полной самостоятельности они не потеряют способности жить в дружбе с русскими.

Столичный гость встал со своего места и устало махнул рукой, готовясь выйти из церкви. Он сказал:

— Такие речи мне уже знакомы. Я отдаю должное вашему самородному остроумию, господин социалист, но, право, нужно быть слепым, чтобы не видеть, как глубоко проникли национальные чувства в сердце каждого финна, независимо от его сословной принадлежности.

— Не национальные, а националистические. И не так уж глубоко. Потому вы и стараетесь развивать их с помощью ваших проповедей.

— Зачем? Это лежит в самой природе финского человека.

— В самой природе? Вот как?

— Да. И благодаря природе русского. Есть в ней нечто, с чем вы никогда не примирите финна, как бы ни изощрялись в своей противоестественной пропаганде.

— Да! Вы правы. Есть в ней нечто, в природе русского. Это нечто — желание жить в дружбе с финским народом. Какая потрясающая наглость! Русский мужик, пригодный лишь на то, чтобы служить заслоном для других народов от разных азиатских и европейских завоевателей, осмеливается равняться с финном! Взвалив на выносливую русскую спину всю нашу долю военного труда, мы прикидываем теперь: а чем бы тут еще попользоваться? И наши националисты помогают перебегать через горло Ботнического залива высокородным финским молодцам, прозванным в Германии «пфадфиндерами». Тайно обученные немцами в Локштедтском лагере под Гамбургом, они уже составили целый егерский батальон числом в две тысячи человек, готовых вернуться в Суоми и служить кому? Кому будут служить эти люди?

— Не русским, разумеется.

— Еще бы! Не русские же их выпекли. Но оплачивать за них немецкий счет не пришлось бы финскому народу.

— Цель стоит платы.

— Чья цель, чьей платы?

— Не нашей, надеюсь.

— Вот именно. Вы надеетесь, что плательщиком в конечном счете окажется русский народ. Но финские рабочие могут испортить ваши ожидания. Работая с давних пор бок о бок с русскими, они перестали видеть разницу между собой и ими и даже готовы поддержать их борьбу против царизма, считая эту борьбу также и своим кровным делом, несущим свободу Финляндии. Как ни старается часть нашей бравой печати напомнить им, что все русские поголовно их враги, — не могут они этого усвоить. Бедные слепцы! Где им понять, что их дружба с русскими рабочими может привести к осечке все ваши благородные заигрыванья с кайзером! Ох, уж эти русские, околдовавшие финских рабочих своей революционностью!

Я пошел потихоньку прочь из церкви. Мне стало неудобно оставаться здесь. Мне показалось, что люди стали вдруг внимательнее разглядывать мою синюю осеннюю тужурку и мои приютские сапоги. Многие из них, наверно, знали, что я вот уже год как живу в русском приюте, и ем их хлеб, и ношу их одежду.

У меня даже мелькнула мысль выбраться обратно на большую дорогу и вернуться в приют. Но в то же время меня очень тянуло увидеть еще раз свой родной дом, который отошел к Арви Сайтури за долги моего отца. И я был также не прочь увидеть сердитую тетю Асту, о которой сказала свое доброе слово Вера Павловна. И, думая о них, я все же решился наконец выйти на маленькую боковую дорогу, ведущую в Кивилааксо.