Но, должно быть, один из осколков моего черепа все же как-то удержался на своем привычном месте. А в этом осколке сумела сохраниться одна маленькая мысль, которая овладела мной сразу же, как только я на минуту пришел в себя. Возле меня к тому времени уже было тихо и пустынно, и только в отдалении слышались восклицания на русском языке. Это могли быть русские пограничники. Но я не хотел попадать к русским пограничникам. Незачем было мне к ним попадать. Не туда вела меня теперь жизнь.

Крохотная мысль, вспыхнувшая в уцелевшем осколке моего разбитого вдребезги черепа, все настоятельнее кричала мне о том, что у меня в жизни уже давно наметился совсем другой путь, светлый и обширный. И, стремясь поскорее выбраться на этот новый заманчивый путь, я полз и полз изо всех сил по сырости болота, пока все вокруг меня опять не погрузилось в безмолвие и мрак.

Все не так совершилось в моей жизни, как я предполагал. Не следовало мне предполагать, не сообразуя своих предположений с разными посторонними обстоятельствами. За это мне и было дано столько испытать. Но мог ли я предвидеть заранее, что судьба забросит меня на целый год в страну русских, где заставит протащиться по всем их лесам и степям, а потом вытолкнет в этаком виде, обмытого грозовым дождем, на их знаменитый Невский проспект? Предусмотреть подобное было бы трудно. Рикхард Муставаара преподнес мне этот сюрприз. Это его топор прошелся обухом по моему бедному черепу так основательно, что разнес его на мелкие куски там, на далекой северной границе между Суоми и русской Карелией, Но, должно быть, куски моего черепа не очень далеко тогда разлетелись, потому что, когда я вновь открыл глаза, все осколки его уже были собраны, укреплены на своих прежних местах и обвязаны бинтами. Сквозь щели бинтов я увидел молодую женщину в белом халате, смотревшую на меня сверху вниз, и понял, что лежу на кровати, а она стоит у моего изголовья. Краем глаза я увидел спину другого человека, идущего к двери. На нем тоже был халат, но сзади он не сходился, позволяя видеть зеленую солдатскую гимнастерку, опоясанную ремнем, и такого же цвета брюки, заправленные в сапоги.

Перехватив мой взгляд, женщина что-то быстро сказала этому человеку по-русски. Он остановился, обратил ко мне молодое загорелое лицо, а в следующий миг его круглая, коротко остриженная солдатская голова уже склонилась к моему изголовью. Быть может, он хотел что-то мне сказать. Но я не стал ждать его слов и заговорил первый, желая поскорее узнать про самое главное, что меня тревожило. Я спросил по-русски, имея в виду Рикхарда Муставаара:

— Он прошел?

И русский солдат ответил:

— Нет.

— А где он?

— Ушел обратно.

Больше мне пока не о чем было его спрашивать, да и трудно было. Голова и тело в разных местах отзывались на шевеление и разговор такой болью, словно меня перед этим пропустили сквозь молотилку. Я закрыл глаза. Он понял, что это означает, и вышел из комнаты.

Вот каким путем занесло меня к ним. Но нельзя сказать, чтобы это меня особенно порадовало. Сам я уже не видел в этом надобности. И без того намечалось у меня в жизни что-то большое и прочное в моей собственной родной стране, о чем давно пришла мне пора подумать как следует. Но череп мой на этот раз был слишком слаб, чтобы осилить груз подобных раздумий, и я опять не стал утруждать его ими, как не утруждал сорок пять лет.

Зато позднее моя умная голова поработала на славу, вызволяя меня из разных трудных положений, в какие мне здесь приходилось попадать. О, я знал, как надо обходиться с русскими. Обходиться с ними надо мягко и вежливо — и тогда легко можно прибрать их к рукам. Арви Сайтури не сумел найти для них достаточно мягкий язык и потому потерпел крах. Не тот путь он выбрал, пытаясь их завоевать. Меня следовало ему спросить. Я знал более верный способ завоевания России. Не с ножом в руке надо идти к русским, а с мягким, вежливым словом. И тогда их добрые сердца тают и покоряются. А я недаром заглядывал в старинный шведско-русско-финский разговорник. Оттуда я извлек столько русских вежливых слов и выражений, что мог сыпать ими направо и налево, не боясь оскудения их запаса: «Будьте добры, пожалуйста, не откажите в одолжении, сделайте любезность, примите мою к вам признательность, извините, разрешите, простите».

Что угодно можно сделать с русскими, если быть с ними помягче и повежливее. На все мягкое, ласковое и вежливое они всегда были податливы. И я в полной мере усвоил эту выгодную для меня истину. О, я очень ловко опутал тут их всех, начиная с той пограничной воинской части на севере Карелии, где меня за две недели поставили на ноги. Еще там я выдержал первый крупный разговор, во время которого меня спросили:

— Вы русский?

Я ответил:

— Нет.

— А кто?

— Финн.

— А почему язык знаете?

— Я жил в русском приюте.

— Вы всю жизнь прожили в Финляндии?

— Да.

— Но у вас есть метрика, оформленная на русском языке, из которой следует, что вы гражданин России, а не Финляндского княжества. Или вы не знали, что имели в свое время право поселиться в России?

— Знал.

— Так почему же вы им не воспользовались?

— Я теперь воспользуюсь, если не откажете мне доброту в любезности, пожалуйста, будьте в одолжении.

Так я им ответил, не успев, правда, как следует продумать свой ответ. Но промаха я, кажется, не дал, ответив так. Если бы я признался, что не имею никакой охоты поселяться в их стране, то они, пожалуй, тут же отправили бы меня обратно в Суоми. А я все же хотел попользоваться случаем и побыть у них заодно еще недельку, чтобы посмотреть, как тут у них и что. Поэтому я сказал в подкрепление своей русской метрики то, что сказал, хотя и не собирался придавать ей какое-то значение.

Они удивленно переглянулись, выслушав мои слова. Не знаю, что их удивило. Может быть, они не привыкли к проявлению такой тонкой вежливости? А может быть, я отпустил им слишком крупную порцию для первого раза и они не смогли ее одолеть? Кто их знает, какой долей вежливых слов можно их тут пронять. В детстве я не успел набраться в этом опыта, ибо получал от русских все нужное мне без применения вежливых слов. Зато теперь мне выпала эта забота. Но вежливые слова все же оказали свое действие. Сердца русских смягчились, и мне было сказано:

— Присядьте, пожалуйста.

Я присел, пожалуйста, и осмотрелся вокруг, пока они еще раз проверяли мои бумаги. Все они, эти русские военные, сидевшие передо мной в своем пограничном штабе, выглядели совсем еще молодыми, как я это заметил, глядя на них во все глаза. И хорошо, что они были такими молодыми. Это означало, что никто из них, сидевших здесь, не успел повоевать с нами. И, стало быть, никто из них не был тем Иваном, от которого не приходилось мне ждать милости, ибо его жена и ребенок погибли при содействии человека одного со мною племени. И, стало быть, никто из них не успел побывать в наших лагерях во время войны. Поэтому я мог надеяться, что их решение относительно меня не будет исходить из тех чувств, какие порождал наш лагерь.

Это были все еще первые русские из той непонятной страны, куда я так неожиданно попал и где собирался теперь заодно побыть несколько дней. Улыбки, правда, не было на их лицах, обращенных ко мне, но это меня не пугало. Зато я улыбался, глядя на них, потому что не мог не улыбаться, — так любопытно выглядела эта моя затея. Я улыбался и ждал. А моя русская метрика тем временем делала свое дело. Из-за нее они не торопились переправлять меня обратно в Суоми. А я не торопился признаваться им в том, что не имею никакого намерения переселяться к ним навсегда.

Они переправили меня в Ленинград, куда к моему приезду пригласили из Москвы сотрудника финского посольства. Он не стал у меня особенно допытываться, почему я решил покинуть свою родину. Это его, как видно, не удивило. Он только спросил, почему я выбрал Россию, а не Канаду и не Соединенные Штаты. Я мог бы ответить ему на это, что ничего не выбирал, кроме своей Суоми, но хочу посмотреть немного жизнь русских, чтобы потом порассказать о ней кое-кому — например, своим товарищам далекого детства Ууно и Оскари и еще молодому Антеро Хонкалинна. Вот что я мог ему ответить относительно своих намерений.