— А «говорит Москва» тоже слышно?

Я нарочно произнес по-русски слова «говорит Москва», и он тоже ответил мне по-русски, с трудом подобрав три слова:

— Плохо говорит Москва.

— Почему плохо?

Этот вопрос я также задал по-русски, и он ответил на том же языке:

— Много говорит, мало делает.

— Откуда ты знаешь, что мало делает?

— «Катюши» она только много делает.

И, ответив так, он больше не стал говорить по-русски. А когда я заметил ему, что все это легко проверить, стоит съездить и посмотреть, он ответил:

— Съезди и посмотри.

Что-то загрохотало на дороге, похожее на автомобиль, и Юсси подошел к окну. А я еще раз окинул взглядом жилище Илмари, чтобы унести его в своей памяти. На этажерке лежали газеты и журналы. Я взглянул на них поближе. Но, конечно, это были новые газеты и журналы, какие не выходили в дни молодости Илмари: «Ууси Суоми», «Хаккапелийтта», «Суомен кувалехти». Поверх журналов лежало несколько писем в свежих конвертах без марок. Я взял их в руки и снова быстро положил на место. Все они были адресованы в Алавеси на имя Эстери Хонкалинна, но не отправлены.

Вот оно к чему дело шло. Эй, Эстери! Где твои листки, зовущие к миру? Неси их скорей сюда! И вряд ли тебе на этот раз понадобится затратить много слов, чтобы получить еще одну подпись. Но каково бедной Майе Линтунен, мечтавшей видеть своим зятем Юсси Мурто? Не суждено, как видно, такое счастье ее старшей девочке. Похоже, что совсем другая девочка поселилась в его нелюдимом сердце.

В это время кто-то быстро взбежал на крыльцо и постучал в дверь. Юсси отозвался. Вошли два рослых парня, из которых один был одет по-зимнему, а другой по-летнему. И странно было видеть, что одетый по-зимнему имел озябший вид, а одетый по-летнему утирал с лица пот. Он был без шапки, в лыжных штанах, забрызганных грязью, и поперек его свитера шла белая лента, на которой ширина его груди позволяла написать целых шесть слов: «Не бывать больше войне в Суоми!». Войдя в комнату, он сказал, запыхавшись:

— Глоток воды можно?

Юсси молча указал ему на ведро, и он зачерпнул из него ковшиком, отведя в сторону другую руку. А в другой руке у него была небольшая металлическая трубка, плотно закупоренная с обоих концов. На эту трубку особенно внимательно поглядывал парень, одетый по-зимнему, словно охраняя от беды ту грамоту, которая была в ней заключена. Он не стал пить воду. Но и по-летнему одетый парень сделал всего несколько глотков, после чего сказал «спасибо» и повернулся к двери, которую второй парень перед ним с готовностью распахнул. Однако Юсси задержал их немного в дверях. Он спросил:

— А кто это установил, что в Суоми больше не бывать войне?

Парень, глотнувший воды, удивился:

— Как кто? Мы.

— Кто вы?

— Мы — это я, и ты, и вот он, и он. — Говоря это, он даже в мою сторону качнул рукой. А к этому добавил: — И те, что на дороге меня ждут, и те, местные, которых я опередил. Ты потолкуй с ними. Они здесь устроят митинг, а я до Саммалвуори бегу.

Юсси сказал ему:

— И ты уверен, что вы таким способом сохраните мир?

Парень ответил:

— О, если за это возьмутся такие парни, как ты, то они черту шею свернут.

Сказав это, он сбежал с крыльца и скоро уже мчался по дороге в направлении Саммалвуори. Его товарищ тронулся вслед за ним на мотоцикле с пристегнутой кабиной, в которой тоже кто-то сидел. А за ними всеми тронулась легковая машина.

Мы постояли немного на крыльце, и, когда уже собрались вернуться в дом, вдали на дороге опять что-то показалось. Это были новые бегуны, должно быть те самые, местные, о которых упомянул первый бегун. Новых было несколько человек, а вслед за ними показались три двуколки.

Юсси подумал немного и вынес на дорогу ведро с водой и ковшом. Он поставил его так, чтобы каждый пробегающий мог заметить, а сам вернулся на крыльцо. Но никто не прикоснулся к его воде. Может быть, никто не желал прикоснуться, потому что это были местные ребята, знающие, что такое Юсси Мурто. А может быть, они не хотели задерживаться у его ведра, зная, что и без того сделают остановку возле дома Эйно — Рейно.

Я тоже пошел туда, когда увидел, что они там накапливаются. Туда для встречи с бегунами пришли новые поселенцы и Майя Линтунен с тремя дочерьми, из которых старшая почти догнала ростом свою мать, а младшая даже на руках у матери не казалась еще заметным грузом. Но больше всех заняло места перед крыльцом дома белоголовое племя Эйно — Рейно, в удивлении распахнувшее на мир синеву и зелень своих многочисленных глаз. Это в его защиту велись тут речи. И сами Эйно — Рейно тоже недаром драли глотки, стоя на своем крыльце. Им было за кого тревожиться. Один из них крикнул:

— Правильно, ребята! Не должно это повториться! Так и заявим своим правителям. Народ не для того вас избрал, чтобы вы гнали его войной на соседний народ. Все это правильно, ребята! И дальше так валяй ори об этом громче и кулаки показывай кому надо, чтобы знали, где сила! А в Туммалахти вам всегда полная поддержка! Главное — не пускать на нашу землю чужих солдат. От них все зло! И никаких секретных военных разговоров!

Это Эйно или Рейно так прокричал. А Рейно или Эйно добавил:

— И оружия не брать ни у кого! Довольно убивать людей! Зверя в лесу надо убивать, а не человека! А если тебе богатый дядя сунет в руки пушку, то он тебя и стрелять из нее заставит, будь спокоен. Это уже проверено. Вот и Аксель Турханен это скажет. Верно, Аксель?

Я не собирался ввязываться в их собрание. Меня оно не касалось. Но, как говорится: «От большого слова рот не расколется». Что-то надо было ответить, если они не могли обойтись без моего высокого мнения. И я ответил, кивнув головой:

— Да.

Но на всякий случай я отошел от них немного. Быть рядом с ними — значит разговаривать как они. А кто дал мне право так разговаривать, не имеющему своей твердой точки на финской земле? Не было у меня здесь на это права. Другие пути приходилось мне искать, чтобы получить право сказать когда-нибудь свое слово на оставшемся мне крохотном отрезке жизни.

Я оглянулся назад. Темный пиджак Юсси и его светлая голова все еще виднелись вдали на крыльце. Но вот он вышел на дорогу, унес в дом ведро с водой и больше не показывался. Тогда я отправился не торопясь в свой обратный путь, чтобы пройти еще раз мимо дома Илмари Мурто и затем взять направление на те дороги, которые должны были привести меня к поезду, идущему в Хельсинки. И никто не окликнул меня, когда я двинулся последний раз через эти дороги, никто не спросил, почему я ушел, и никто не попытался меня остановить, вернуть, принять в свою компанию. У каждого были свои дела, свои заботы, и в этих заботах не было места для одинокого Акселя Напрасного.

В Хельсинки я не стал задерживаться и только немного прошелся туда-сюда в ожидании автобуса, идущего в Ловизу. Улицы города давно освободились от снега, следуя велению весны. Солнце уже начинало пригревать асфальт и камень. В порт прибыл первый иностранный пароход. На рынке появились тепличные огурцы и свежий салат. Газеты заполнились объявлениями собственников дач. Рабочие приводили в порядок свой летний театр.

Я не сразу догадался, что это театр. У него не было ни крыши, ни стен. Стояли только ряды деревянных скамеек, у которых ножки были врыты прямо в землю. Я прошел за деревянный заборчик, чтобы просто так посидеть на одной из этих скамеечек и съесть кусок хлеба с колбасой. Перед рядами скамеек была небольшая впадина, за которой виднелся просторный травянистый склон скалы, сохранивший на себе кое-какие деревья и кустарники. В левой части этого склона стоял небольшой деревянный дом, а за ним — баня.

На средней части склона строилось еще одно здание, очень похожее на мельницу. Но строилось оно как-то странно. Одну половину мельницы уже возвели снизу доверху, даже крыша над этой половинкой была установлена, а про вторую половинку почему-то забыли. При мне лошадь подвезла туда на телеге еще какие-то бревна, плашки и доски, но они пошли на внутреннюю отделку мельницы. Дожевав свои припасы, я подошел к рабочим поближе и сказал: