Где-то в отдалении, километра за четыре, тоже слышалась пальба. Это выполняла свою отвлекающую роль у соседнего перехода через болотную топь другая часть эсэсовского взвода. Но стрельба оттуда доносилась так глухо, что не могла нарушить установившуюся здесь тишину. И пока Арви выжидал, кусты под ним зашуршали, и среди зелени мелькнули желтые волосы какой-то девки. Через плечо у нее висела большая, толстая сумка, в руках виднелись две железные коробки, наверно с пулеметными лентами. Она о чем-то пошепталась под прикрытием зелени с русским пулеметчиком и ушла от него, унося наполовину опустевшую сумку и только одну коробку с лентами. Ушла она быстро, почти бегом, в сторону далекой стрельбы. И едва шаги ее затихли в гуще леса, как началось другое действие этого страшного представления, в котором Арви оказался единственным зрителем.
По ту сторону болота из-за кустарника вышла женщина с ребенком на руках и встала на открытом месте. Вернее, она не вышла, а ее вывел эсэсовский офицер, который сам держался позади нее. И, стоя вплотную к ее спине и подняв кверху свой пистолет, он крикнул что-то по-русски. И этим же пистолетом он сделал знак своим штурмовикам, отправляя еще одно отделение через черную грязь. По-русски он повторил свои слова несколько раз, потрясая пистолетом над головой женщины, и Арви понял, что он грозит пристрелить ее при первом же выстреле со стороны русского пулеметчика. Он, конечно, не мог знать, кто сидит за пулеметом, но был уверен, что жену партизанского главаря пожалеет всякий. Однако женщина оказалась не из робких. Она знала, что произойдет с обитателями болота, если эсэсовцы прорвутся к ним. И, думая только об этом, она крикнула:
— Стреляйте, товарищи! Не обращайте на меня внимания. Не дайте им перейти! Стреляйте! Вы обязаны стрелять!
Она крикнула это по-карельски, чтобы немцы не поняли ее слов. И вдруг русский пулеметчик крикнул ей тоже по-карельски отрывисто и громко:
— Маша, пригнись!
Она пригнулась, но вместе с ней пригнулся офицер, и пуля из русского автомата прошла над ними обоими. Зато офицер так тряхнул ее, когда выпрямился, что она едва не выронила ребенка. Ствол русского автомата тщетно продолжал нащупывать голову эсэсовского офицера. Женщина была рослая, и офицер легко прятался за ней. А тем временем его солдаты уже достигли половины пути. Они шли, осторожно переступая через трупы, застрявшие на утопленных корягах. Видя это, женщина снова торопливо заговорила:
— Стреляй, Ваня! Не жди!
Но он крикнул ей в ответ:
— Ложись!
Она опять послушно согнула колени, но офицер с такой силой рванул ее кверху, что она почти повисла на его руках. И, пытаясь вырваться из его рук, она не переставала повторять:
— Стреляй, Ваня! Стреляй!
Такой разговор она вела с ним после года разлуки, держа на руках его ребенка, которого он первый раз в жизни видел. В пути девочка спала, а теперь испуганно таращила глазенки, разбуженная стрельбой.
А гитлеровцы тем временем почти преодолели болото, и в широко раскрытых глазах первых двух из них Арви уже видел затаенную радость оттого, что до перелеска им осталось всего пять шагов. Но он увидел также, как вместо автомата шевельнулся опять ствол пулемета, и услышал, как пулеметчик сказал совсем другим голосом одно только короткое и мягкое русское слово:
— Маша…
И столько было вложено в это слово нежности и любви, и страдания, и тоски, и гнева, и черт знает чего еще; столько было вложено в его слово всего этого, что женщина по ту сторону болота не выдержала и зарыдала, но продолжала твердить свое:
— Стреляй! Я знаю все, родной мой! Но стреляй же скорее! Не пускай их! Ради бога, стреляй!
Передний эсэсовец уже протянул руку к веткам крайнего куста. За ним на моховую почву ступил из грязи второй. И в голосе женщины послышался грозный приказ, когда она еще раз отчаянно крикнула:
— Стреляй!
Арви услыхал, как русский Иван застонал под своим зеленым прикрытием, но вслед за этим устроил гитлеровцам такую пляску смерти, что лучше бы не родиться на свет, чтобы все это видеть. Никто не дотянулся до зелени перелеска. К черту, к дьяволу скорчились все в три погибели, кто только что делал большие глаза от напряжения, надежды и затаенной радости. Снова захлюпала грязь, глотая идиотов, которые поверили, что русский ради жизни одной своей жены и ребенка отдаст на съедение гитлеровским удальцам женщин и детей целого поселка.
Жена его уже лежала на земле. Гитлеровский офицер трижды выстрелил ей в спину, как обещал, и скрылся в кустах. Ребенок тоже был убит этими выстрелами.
А пулемет его отца продолжал извергать огонь прямо в лица орущим, стреляющим и падающим эсэсовцам, справляя страшные поминки над неподвижными телами матери и ребенка. Он стрелял с такой яростью, что даже упавших не оставлял в покое, продолжая посылать в них пули, словно желая этими пулями вдавить их глубже в черную грязь.
Шестеро их было на этот раз, попробовавших проскочить в перелесок, и ни один из шестерых не проскочил. И назад тоже ни один из них не вернулся. Тогда снова заработали немецкие автоматы, которых стало заметно меньше. А к их трескотне присоединился более тяжелый выстрел, и в перелесок залетела мина. Она упала в полусотне метров от Арви, и лес дрогнул от ее разрыва. Потом раздался второй такой же выстрел, и новая мина ударила в лесную гущу, опрокинув какое-то деревце. Потом оба миномета заработали сразу, встряхнув лес еще двумя хлесткими разрывами. Так они продолжали бить, и мины с каждым выстрелом ложились все ближе к двум соснам-близнецам и к березе Арви.
Это были страшные минуты для Арви, и не хотел бы он, чтобы они повторились когда-нибудь в его жизни. Его тонкая береза раскачивалась во все стороны от сотрясения воздуха, как травяная былинка, и он с трудом на ней держался. Он оглох, цепляясь за нее, и ничего не видел, потому что мины своими страшными разрывами бросали кверху и во все стороны землю, траву, сучья, листву, и все это, не успевая падать, снова и снова взлетало кверху и хлестало по нему. Он сам не мог понять, как уцелел в те минуты и не упал на землю, где поток осколков был гуще и страшнее и где густыми струями пролетали пули, срезая с земли все, что пуля могла взять. Он не хотел оказаться там, внизу, но легко мог оказаться, потому что тонкие ветки березы гнулись и ломались под его ногами, а руки слабели с каждой минутой. Напрягая последние силы, он отцепил свой кожаный пояс и привязал себя спиной к стволу березы.
В это время разрывы мин окончательно переместились к двум соснам, за которыми притаился русский Иван. Мины то падали рядом с этими соснами, то ударялись в них, рассыпая над его головой свои осколки, обломки сучьев и расщепленные куски стволов. И пули из автоматов теперь тоже непрерывно хлестали в одно и то же место: в промежуток между стволами этих сосен, в корни стволов, по сторонам стволов, по самим стволам, по земле возле стволов, — и все для того, чтобы достать этого неуязвимого русского или хотя бы не дать ему поднять головы, пока новая цепь гитлеровцев преодолевала болото.
На этот раз они пытались переправиться бегом. Застрявшие в грязи на утопленных корягах трупы помогали им в этом. Незачем было ступать ногами в жидкую грязь там, где из нее выступал труп. Им было не до того, чтобы разбираться, хорошо это или нет — бежать по телам убитых товарищей. Офицер зарычал на них из-за кустарника, и они побежали. Он решил покончить с гнездом русских, препятствовавших передвижению войск по дороге, и лишь об этом думал, а не о людях, которые ушли навеки в ненасытную черную грязь, разбавив ее красным цветом. И они бежали по узкой полосе переправы редкой цепью, изгибаясь на бегу вправо и влево и подпрыгивая среди тяжелых черных брызг, чтобы не дать в себя прицелиться. В то же время каждый из них, конечно, надеялся, что с пулеметом русского уже покончено и что никаких препятствий на их пути к перелеску больше не осталось. И только Арви пытался их в этом разубедить. Но голос его тонул в криках наступающих и в грохоте той огненной бури, которая хлестала теперь только в одну точку: в пулемет русского Ивана.
